Венсан Равалек - Гимн шпане

После того как Жиль наконец смог выйти на улицу, бодяга длилась еще с добрых полчаса; он развалился посреди лужайки, а вокруг столпился наш морфлот, все старательно отводили глаза, но это было трудно, поскольку он продолжал бормотать: точно, это дело смешалось с барбитуратами, вот меня и скрутило, — они чувствовали себя как на сковородке, я был взбешен и в то же время не мог по-настоящему на него сердиться. Перед уходом Марианна в последний раз справилась о его самочувствии, и тогда под завязку он произнес чудовищный монолог, жуткую повесть о своем геморрое: когда я что-нибудь принимаю, у меня так чешется, хоть ложись и помирай, — воцарилось гробовое молчание, — вы не представляете, как я мучаюсь, просто взял бы да разодрал себе задницу, боль адская. Так, сказала Марианна, счастливо, до свидания.

— Похоже, я подложил тебе свинью…

Когда мы шли по мне, в саду ни одна тень не шелохнулась — вот уж поистине тихая обитель. Жилю не было смысла прямо сейчас ехать в Париж, и я предложил ему переночевать.

— Утром подвезешь меня к Орлеанским воротам.

Нам обоим не спалось, ему из-за того, что обкурился, а мне из-за мыслей о Мари-Пьер — сможем ли мы иметь детей; столовую освещала лишь маленькая лампочка с абажуром, под котором роились разные мошки. Нет, серьезно, что ты о них думаешь? — спросил Жиль.

Что я мог ему ответить? Да они полные ничтожества,- это было совершенно очевидно, правда, вполне симпатичные.

— Симпатичные ничтожества — это в точку.

Он начал распевать слегка гнусавым голосом: сире-ена, Си-индбад нашел сире-ену, — несмотря на испорченный вечер и мысли о больнице, я не мог удержаться от смеха, — ты только представь, какая нудная у них жизнь, если вот это они называют весельем! Тут я был с ним полностью согласен, такой вечерок хуже, чем похмелье или ломка; постепенно разговор перешел на дела, как все должно быть в идеале и что каждому из нас, собственно, нужно.

— Ну, тебе, понятно, деньги.

Я был удивлен.

— А тебе, что, нет?

Он немного помолчал; удивительно, но в обкуренном состоянии у него иногда бывали просветления.

— Да, конечно, только для меня это не главное.

Просто мы с ним разного ждали от жизни: у него была цель бросить пить и колоться. Навсегда.

— Если получится, если я буду чувствовать себя хорошо и смогу позволить себе выпить для удовольствия, не боясь последствий, то буду вполне счастлив.

Его страшно напрягали компании вроде сегодняшней, скучные, ограниченные люди, из-за этого он и начал колоться в юности — не хотел стать таким, как они, но теперь понимал, что в результате пришел к еще более печальному концу — совсем опустился и прожигал жизнь за стойкой бара, как самый жалкий обыватель.

— Ты не представляешь, какой это для меня облом.

Мысль о том, что любой кретин в клоунском наряде, готовый покончить с собой из-за того, что ему испортили сортир, считается куда более ценным членом общества, чем он, была для Жиля невыносима.

— О чем я смогу с гордостью вспомнить в смертный час? Да ни о чем, дружище, ни о чем, это меня и убивает.

— Ну, знаешь, если уж на то пошло, мне тоже особо нечем гордиться, — сказал я ему в утешение.

Он положил сигарету в пепельницу.

— Да, возможно, но тебе важно нечто поверхностное, внешний успех, у меня-то совсем другая цель.

С этими словами он поднялся и пошел на кухню, чтобы чего-нибудь плеснуть в стакан, а для меня словно гром прогремел среди ясного неба: что значит «внешний успех»? Он считает, что меня волнуют исключительно бабки?

— Так вот как ты обо мне думаешь, — сказал я, когда он вернулся. — По-твоему, я просто жадный хапуга?

Казалось, мой вопрос его удивил.

— Ничего подобного, просто одни видят цель жизни в семейном счастье — любить, иметь детей, другие — в духовном развитии, третьи — в творчестве, а для тебя важен материальный аспект, деньги; не стоит комплексовать по этому поводу, так уж ты устроен.

Я пошел наверх, спать, но мне было не по себе; вообще-то он прав, чего комплексовать: современный мир держится на росте потребления — раз тратишь деньга, что же остается, как не загребать их лопатой. Не такой уж я ненасытный, бывают случаи клинические, в этой связи мне всегда вспоминался скупщик краденного с улицы Мюра, алжирский еврей, который каждый день по утрам и вечерам целовал купюру в пятьсот франков, лобзаю тебя, Властелин мира, говорил он перед сном, а как проснется, снова заводил ту же песню: доброе утро, о Властелин мира… его пример убедил меня, что Жиль ошибается, и я спокойно заснул.

На следующий день я все утро провел в больнице; улаживая формальности, что оказалось жуткой морокой, ведь Мари-Пьер была несовершеннолетней и не парижанкой, пришлось звонить, а потом телеграфировать ее матери, дабы получить доверенность на опеку в чрезвычайных ситуациях. Затем мне удалось добиться, чтобы ей установили телефон прямо в палату, для чего потребовалось спуститься на второй этаж и оформить обслуживание, после этого я снова звонил в Нормандию, ходил в магазин, заказывал по телефону цветы — надо было как-то оживить ее палату, еще она просила привезти халат и пару ночных рубашек, хотела выглядеть на все сто, и это понятно, — в общем, я мотался, как заводной. А когда вернулся, у нее в палате сидел врач. Анализы ничего не дали, он советовал немного подождать — в любом случае тут вы в безопасности, — как видно, он не сомневался, что я смогу оплатить счет; но, даже имея страховку, без госдотации нужно быть Крезом, чтобы выложить такую сумму, и все же, подумав, я решил, что тут особый случай: беременная женщина вправе рассчитывать на бесплатную помощь; утром я с ней поговорил, и хорошо, потому что она мне рассказала, что ее захолустье приравнивается к третьему миру и дотация ей обеспечена.

В офисе я появился после полудня, усталый, замученный, и там произошел один странный эпизод, совершенно спонтанный и абсолютно неожиданный для меня: Бруно поехал на какую-то встречу, а поскольку Жиля тоже не было, я попросил Патрисию спуститься со мной за магнитофонами. Она не могла сравниться с Мари-Пьер, но была по-своему привлекательна, я шел за ней и глядел, как она перебирает ножками, раз-два, ее коротенькая юбочка еле задницу прикрывала; Мари-Пьер говорила мне, что Патрисия абсолютно без комплексов, — застала их как-то с Бруно за этим делом прямо в офисе, а в следующую секунду я и сам не заметил, как дверь захлопнулась, и мы начали целоваться, одной рукой она гладила мои ягодицы, я тискал ее, все случилось стремительно, она опустилась на колени и принялась сосать, я думал про нее и Бруно, а как только кончил, мы молча поднялись наверх, как ни в чем не бывало.

На коммутаторе меня ждало сообщение от Мари-Пьер: ее мать приезжала в город, я должен был встретить ее на вокзале Сен-Лазар.