Венсан Равалек - Гимн шпане

— Или я ошибаюсь?

Я внимательно его слушал, на мой взгляд, в данный момент фиктивность моей компании не должна была доставлять ему никаких хлопот.

Он тронул меня за руку.

— Я могу говорить с тобой откровенно?

Я сказал: ну конечно, ведь мы с тобой типа друзья.

— Ты знаешь, сколько я заработаю благодаря тебе?

Я признался, что понятия не имею.

— Благодаря твоей оперативности, ну, с видаками, они поручили нам съемку трех фильмов с огромным бюджетом и организацию всех мероприятий в течение двух лет, вчера я подписал контракт.

Он вытащил толстую папку, которая торчала из ящика стола.

— Сейчас самое главное узаконить статус твоей компании; у тебя есть нюх на деньги и деловой талант, ты заработаешь еще кучу бабок, только нужно все узаконить.

Я просматривал бумаги.

— Это устав компании «Экстрамиль», составленный моим юристом.

Если я не против, тот может встретиться со мной на следующей неделе. Я пролистал весь документ, речь шла об учреждении компании; моей компании.

— Это подарок. Прочитай, а потом он тебе все объяснит.

Вечером Мари-Пьер ждала меня на нашей маленькой веранде. Надо было выплатить за лечение пятьдесят тысяч в течение двух месяцев, каких-то пятьдесят тысяч — разве для меня это деньги; еще надо было сдать устав в Торговую палату и найти двух соучредителей с символическими долями. Бруно уверял, что главное начать, а дальше все пойдет как по маслу — регистрация, банковская аккредитация и так далее. Мы спокойно ужинали, рассуждая, кто и какие должен предпринять шаги: прежде всего необходимо узнать, может ли Мари-Пьер быть учредителем, или на этот счет есть какие-то возрастные ограничения, в случае чего попросим внести деньги Мириам — лучше, если это дело останется внутри семьи. Тарелки и бокалы, стоявшие на столе, образовывали почти правильный геометрический рисунок, я слегка передвинул нож, чтобы получился прямой угол. Можно задать тебе один вопрос? Я сказал: да, слушаю. На землю постепенно опускался вечер, завтра мы собирались на музыкальный фестиваль вместе с Бруно, Патрисией и их друзьями. Мари-Пьер пошла в дом и тут же вернулась, держа в руках две толстые тетради.

— Что это такое?

Это мои стихи. Она уставилась на меня с таким удивлением, словно увидела привидение.

— Ты что, сочиняешь стихи?

Я закурил сигару. На мой взгляд, если ты не купаешься в золоте, курить сигары просто глупо. Впрочем, я практически никогда их не курил. Поэтому чуть не задохнулся с непривычки.

— Как видишь, — говорю.

Кажется, тетради лежали в одной из коробок, которые Мари-Пьер сегодня наконец решила разобрать. Она отогнала дым рукой.

— Какая вонючая. Почему ты мне ничего не говорил?

Я затушил сигару в баночке из-под йогурта, курение не доставляло мне удовольствия, и я не собирался насиловать себя для понта.

— Не знаю, просто об этом никогда не заходила речь, вот и все.

Она открыла первый «том» и начала читать вслух.

Я понятия не имел, когда это написал. Просто прелесть, сказала Мари-Пьер, по-моему, ужасно красиво и загадочно. Она перевернула несколько страниц: там еще много классных.

Это стихотворение понравилось ей меньше; с ума сойти, ворковала она, помнишь тот странный случай, когда ты первый раз поехал в Лилль, ну, женщину с собакой, на ферме? Еще бы, я отлично помнил и часто думал о той нимфоманке с цербером. Правда, удивительное совпадение? Мы стали болтать о предсказаниях и вещих снах: одной из сестер Мари-Пьер за неделю до знакомства с будущим мужем приснилось, что она выходит замуж, про это написано много книг, возможно, та фермерша была колдуньей… В результате мы даже слегка поспорили, не то чтобы я вообще не верю в сверхъестественные явления, но меня больше волнуют другие вещи. Ночью мне снились очень приятные сны, никакой мистики, с самым тривиальным сюжетом: обнаженная Мари-Пьер в моих объятиях; проснувшись, я воплотил свой сон наяву, и мы кувыркались до рассвета. Уже надо было вставать, мне предстояло проверить нашу готовность к музыкальному фестивалю, накануне мы пустили слух про пиво, чтобы привлечь побольше продавцов и оптовых клиентов, задействовав для этого всех членов «Дорожного патруля». Толкнуть десять тысяч бутылок в Париже за один вечер — само по себе нехило, но кроме весьма солидного барыша было ужасно приятно идти под руку с красоткой по улицам, в толпе друзей и знать, что практически все пиво, которое пьет праздничный столичный люд, поставила моя родная «Экстрамиль», празднующая сегодня триумф, — теперь я понимал, какие чувства испытывал этот чувак, Дассо, тут было чем гордиться.

В палатке на углу площади Сен-Сюльпис бутылка пива стоила пятнадцать франков, хотя я установил максимальную цену в десять.

— Почем пиво?

За прилавком стоял мальчишка лет восемнадцати-девятнадцати, в рваных джинсах, он сразу произвел на меня неприятное впечатление.

— Там написано.

Мари-Пьер дернула меня за рукав, мол, ладно тебе, какая разница?

— Пятнадцать франков?

Он не соизволил ответить. У нас было сто продавцов по всему городу, у каждого по сто бутылок, сто на сто — тысяча, продажная цена — десять франков, пятерка нам, пятерка им.

— Ваша фамилия.

Он наполовину вылез из окошка.

— А тебе-то что, индюк расфуфыренный?

На вид он был хиловат, плюс у меня имелось преимущество внезапности, он просто не ожидал.

Я быстро выбросил кулак и ударил его в нос, потом, не давая опомниться, отвесил оплеуху и, ухватив за волосы, прижал к капоту машины, Бруно с Патрисией бросились ко мне. У парня была рассечена губа.

— На кого работаешь?

Вокруг мгновенно собралась толпа, мужик — хозяин четырех палаток на площади — примчался со всех ног. Увидев меня, он лишился дара речи, потом спросил: что стряслось, господи, что такое? Я кивнул на мальчишку: по-моему, у вас проблемы с персоналом. Кто этот псих, заорал щенок, он меня чуть не убил. Ну, конечно, вскоре все выяснилось, я принял извинения, хозяин объяснил, что конкуренты подняли цену, так что не было смысла продавать пиво по десятке, но я сказал: уговор есть уговор, либо мы ведем дела честно, либо расстаемся, мы не имеем права надувать клиента, многие сегодня работают бесплатно, чтобы люди могли славно провести время; зрители вокруг меня поддержали: да, точно! Сначала они не врубились, что к чему, но постепенно мои аргументы возымели действие, какие-то панки засвистели; пятнадцать — да вы охренели, это грабеж, вот десятка — нормально. В результате все оказались на моей стороне, и когда продавец снизил цену, народ зааплодировал.