Михаил Талалай - Было все, будет все. Мемуарные и нравственно-философские произведения

Вот, в Банате, в одном селе, когда я был там одно время парохом 231 231 Приходской священник (серб.). … В конфликт со вновь назначенным врачом вошел. Призывают меня к больному, просят руки на него возложить, чтобы исцелился. Я говорю, что молебен отслужить могу, а руки класть для исцеления не буду, это специальность врача. Согласились они после долгого спора, отслужил я молебен, а на следующий день – скандал. Доктор приходит, бранится: практику у него отбиваю. Объясняю я, что молебен – одно, а врачевание – другое, так сказать, две параллельные линии. А он знать ничего не хочет, кричит: «Когда больной умрет, тогда и бери его, а пока жив, я над ним полный хозяин!».

Отец Антоний долго рассказывает о трудностях своей пастырской деятельности. А я иду рядом, взглядываю по временам на грузную фигуру в рясе с размашистыми длинными руками… И постепенно теряю нить разговора.

Где только ни встретишь теперь в Югославии скромного подвижника – русского батюшку? И в равнинных аккуратных селах Воеводины, и в недосягаемых трущобах Черногории, и здесь, в Старой Сербии, в уединенных деревнях, вдали от городов, от железной дороги, от русских колоний. Счастье их, что хозяева страны дали им храмы, в которых продолжают они служение Богу; утешает их в горе изгнания общая православная вера, родной звон колокола, огни свечей, те же священные слова дорогих сердцу возгласов.

Но в одиночестве, вдали от своих, ярче встают неотвязные образы. Каждый день тянется длинной дорогой. К каждой всенощной гудит колокол, не только призывая к молитве, но отзванивая сроки торжества на земле дьявола. И часто здесь, в пустующем храме, стоит он один, наш скиталец-священник, через гулкие своды ведет сыновью беседу с Всевышним. Выходит в воскресный день на амвон, тщетно протягивает:

– Приимите… ядите.

А в церкви никого. Пусто.

На следующий день вечером мы прибываем в Скопле и шумной гурьбой идем на вокзал, откуда отправляются поезда на Охрид.

Перед нами ряд игрушечных рельс, три или четыре вагонеточных колеи.

– Это дорога на Охрид? – со страхом, постукиваю я палкой по тоненьким рельсам. – Кто же по ней ездит?

– Публика, – строго говорит председатель. А один из экскурсантов читает на стене станционнаго здания плакат, который все разъясняет: «За жизнь и имущество пассажиров администрация железной дороги не отвечает», – скромно и добросовестно гласит объявление.

– Господа, поезд подходит! – раздается с «путей» призывный клич Анания Алексеевича 232 232 Ананий Алексеевич Вербицкий (1895-1974) – сценограф, живописец. В эмиграции жил в Югославии. Сценограф в Народном театре в Белграде (1922-1946) и в Белградском драматическом театре (1952-1963). Писал портреты, пейзажи, копии старинных фресок. . – Захватим отдельный вагон! Ура!

В самом деле… Как ни странно, но по игрушечным рельсам к нам, действительно, с шипением и лязгом подкатывает низкорослый пузатый паровоз, стараясь важно пыхтеть и делать вид, что он настоящий. Из темных маленьких вагончиков выскакивают настоящие люди с настоящим багажом, а машинист, как я успел уже разглядеть, тоже совсем настоящий и даже более того: русский. Однако, план Анания Алексеевича – взять один из вагонов приступом и в нем окопаться – сначала терпит неудачу. Жандарм энергично гонит назад наши разъезды и объявляет, что в вагонах сначала будет произведена дезинфекция. Что он подразумевал под дезинфекцией, мы так и не узнали; но, быть может, та сонная баба, которая вслед за ним забралась в темный вагон с ведром вардарской воды и, шепча заклинания, стала обливать деревянные скамьи, может быть, она и символизировала это магическое слово?

Наконец – мы внутри. В темноте ничего не видно; слышно только, как стонет Лев Михайлович 233 233 Лев Михайлович Сухотин (1879-1948) – историк, литературовед. Член Общества истории и древностей российских при Московском университете. Участник Белого движения на Юге России. В Белграде с 1920; преподаватель Первой русско-сербской гимназии, директор Русско-сербской женской гимназии (1930-1941), автор сербских и русских учебников истории. Состоял членом Союза русских писателей и журналистов, Русского археологического общества, Русского научного института в Белграде. , ударившись головой о потолок, и жалуется Алексей Григорьевич, не зная, куда ему деть длинные ноги. Весел только один гимназист Миша 234 234 Миша – Михаил Львович Сухотин (1904-?) – гимназист Первой русско-сербской гимназии в Белграде, окончил ее в 1924 г. , которому вагон как раз приходится по росту и который, по молодости лет, очевидно, придерживается формулы «чем хуже, тем лучше». А я среди глубокого мрака грустно опускаюсь на скамью, быстро вскакиваю, почувствовав под собой холодную дезинфекцию вардарской колдуньи, и сажусь снова, разостлав поверх скамьи пальто. Во мне начинает кипеть раздражение, в мыслях растет сознание совершенной бесповоротной глупости. Зачем поехал? Кто принуждал? Охридское озеро, конечно, любопытно. Но северный полюс еще любопытнее. А Эверест? Не обязан же я посещать все интересные места на земном шаре! Вот Жюль Верн, например… Ловкий парень. Сидел безвыездно дома, смотрел только в атлас, а герои его носились по земному шару, плавали, летали, сломя голову…

Да, именно, сломя голову. «За жизнь и имущество пассажиров администрация дороги не отвечает». Каково! Почему председатель раньше не предупредил?

– Эй, эй, послушайте! – кричит из темноты Ананий Алексеевич группе крестьян, входящей в вагон. – Сюда не можно! Забранено!

От крестьян нам удается освободиться. Но от купцов, скоплянскаго студента и какой-то македонской барышни, едущей в Тетово, – нет. Барышня молча втащила корзину, зажгла огромную свечу и села среди наших экскурсантов, держа пылающий факел в руках.

– Зачем вам свеча, мадемуазель? – грустно спрашивает по-сербски сидящий напротив Лев Михайлович, которому несколько капель стеарина уже упало на костюм. – При этом огне нельзя будет заснуть…

– И не надо, – с решительностью отвечает барышня, подозрительно оглядывая нашу компанию. – Кто вас знает, кто вы такие. Может быть – нахалы?

Я только теперь, при свете свечи, вижу убогую внутренность вагона. Клетушка, поставленная прямо на товарную платформу, с крошечными окнами, без сеток и полок для багажа. Нет сомнения, что даже в Ноевом ковчеге были если не полки, то хотя бы небольшие крючки, на которые можно повесить плащ. А тут – ничего. Как мы проедем в этой обстановке целые сутки, со скрюченными ногами, с выпрямленными спинами, давя, толкая друг друга во время хода поезда?

Мрачно выглядываю в окно, чтобы вдохнуть немного свежего воздуха. И вижу против себя взволнованное лицо русского беженца в казачьей папахе.