Михаил Талалай - Было все, будет все. Мемуарные и нравственно-философские произведения

– Как вам живется в монастыре? – спрашиваю генерала.

– Спасибо, хорошо. Тихо, мирно. Вот только читать нечего. Отрезаны. Когда сходишь в Куманово, от знакомых получишь газетку или книжку, тогда ничего. А если, вот, долго сидишь, не знаешь – что в мире делается, жутко как-то становится. Будто, знаете, умер. Или во сне…

Отец Меркурий входит, спрашивает: не хотим ли с дороги, кроме чая, чего-нибудь поесть. Мы благодарим, отказываемся. А я неосторожно начинаю с ним беседу относительно монастырского храма.

– Хорошая, батюшка, кладка, – говорю, глядя сквозь окно на стену церкви. – Совсем такая, как в Нагоричанах.

– Да, – скромно отвечает игумен. – Построено прочно.

– Наверно, тоже при короле Милутине? А? В XIV веке. Или, самое позднее, в пятнадцатому… Архитектоника, знаете, такая. И теска камня. Вообще…

– Двадцать лет этому храму, – глядя в окно и делая вид, что я ничего не сказал, кротко произносит отец Меркурий, – Храму двадцать, а пристройки я уже сам в этом году сделал. К зиме думаю кончить. Стену выведу.

При общем смехе я невнятно бормочу что-то, с недоумением пожимаю плечами. А в соседней галлерее в это время звенит посуда, приближаются чьи-то шаги, и в комнату с подносом в руках входит брат Сергий.

Небольшая каштановая бородка, уже довольно длинные, закрывшие затылок, волосы. Нежный цвет лица с розовым загаром. И глаза голубые, светлые, детские. Подходит к столу со смущенной улыбкой, без тени юношеской рисовки, без романтической фальши в движениях. Кладет поднос, раздает стаканы.

Некоторые из нас с ним уже виделись. Мы, остальные, здороваемся. У него мягкий, ровный голос. Тоже простой. Без загадочности.

– Вы, кажется, кончили консерваторию? – спрашивает председатель.

– Учился…

– По классу рояля?

– Да… Хотите еще чаю?

Ясно – не желает говорить об этом. Но кто-то пытается продолжать:

– Ну, а как вам… Спокойно живется здесь? Правда?

– На земле никогда спокойно не живется, – улыбается Сергий. И, собрав пустые стаканы, уходит.

Что он сказал за все время? «Да… Нет… Учился. Спокойно не живется никогда»… Всего только. А мы ушли из Забела – и всю дорогу говорили о радости, унесенной из монастыря. «Алеша Карамазов»… «Есть еще прекрасные русские души»… «Беженец от мира»… Говорили с гордостью, с восторгом. А передо мною в пути стояли просветленные глаза, смотрели с грунта дороги, из чащи хлебнаго поля, с контуров далеких холмов.

Что привело юношу сюда? Личная драма? Нет. Глаза были бы иные, не детские. Мятежность, искание? Не было бы милой улыбки, мудрой простоты в игре лица, в тоне голоса. Это глубже, чем трагедия, разочарование, страх перед миром: уход из-за просветления, а не помрачения духа. Какой-то талант подойти близко к Богу. Способность ощутить высшую радость бытия, преодолев радость земного существования.

Он остался в монастыре. Продолжает свой подвиг. Каждый день похож на другой. Каждый день в храме лампады и отражение ликов. Каждый день те же стены, тот же крепкий, простой земной игумен. И не жаль, все-таки, шумного блестящего города, родного лица, дружеских слов, женской улыбки…

Когда в роще монастыря поют соловьи, лунный круг смотрит в лицо, и цикады приносят летнюю знойную песнь, – не надо мелодии ноктюрнов и лунных сонат. Когда в зимние ночи в овраге ветер бьет по клавишам камня и по струнам ветвей аккомпанемент своей кантилене, жалкими в памяти встают оратории, не нужно ничего от красоты искусственных звуков.

Только музыка Бога вечна и прекрасна. А душа человеческая – Его звонкая клавиша.

С нами в Куманово идут – полковник, решивший ради развлечения проводить экскурсантов до станции, и отец Антоний, которому пора возвращаться в свое село, где он состоит настоятелем сербской церкви.

– А вы знаете, батюшка, – со смехом рассказывает по дороге полковник, – мой старик чика Стева, о котором я говорил в прошлый раз, все-таки отслужил по себе панихиду.

– В самом деле? Ох, безобразник, безобразник! – вздыхает отец Антоний.

– Да… Прихожу я перед отъездом к нему на квартиру, хочу переговорить о своем деле и, вдруг, вижу картину: лежит Стева на полу, жует сыр качкавал, в голове у него свеча горит, а друзья-старики, приглашенные, за столом сидят, поминки справляют. Хотел я, конечно, улизнуть от этой церемонии, зайти в следующий раз, но не тут-то было. Сам покойник с полу поднялся, решительно потребовал, чтобы я тоже за стол сел. И, хотя стыдно сознаться, но, скажу правду: накачали меня старики тогда здорово. За безболезненную смерть Стевы пришлось пить, за вечную жизнь, за вечную память, за райское житие, за воскресение из мертвых…

Видя недоумение на моем лице, полковник объясняет, что в этих краях среди одиноких стариков и старух существует обычай устраивать по себе заблаговременно нечто вроде панихиды, чтобы после смерти не остаться без поминовения. А отец Антоний, после объяснений полковника, в свою очередь, начинает рассказывать о религиозных особенностях местных крестьян.

В сущности, здесь то же самое, что и в других селах Сербии. Крестьяне не то что нерелигиозны, но у них своеобразное, можно сказать, деловое отношение к религии. По утрам или на ночь они молятся, правда. Но относительно совместной молитвы со священником в церкви – точка зрения совершенно особая. В одной деревне, например, на вопрос батюшки, почему население не посещает богослужений, председатель общины откровенно ответил: «А ты, отче, на что? Каждый должен делать то дело, за которое получает от правительства деньги. Почтарь возит почту, жандарм смотрит за порядком, ты молишься Богу. Если всем ходить в церковь, то всем нужно и почту возить и жандарма заменять. Разве это возможно?»

– Иногда, знаете, не понимаю даже, как быть, – сокрушенно говорит, продолжая свое повествование, отец Антоний. – Вот, например, не угодно ли, случай: приходит ко мне в церковь старушка, просит за здравие Мирки молебен отслужить. А я по глазам вижу – что-то неладное. И начинаю расспрашивать:

– A где Мирко? В деревне?

– Да, господине попо.

– Что ж он… В постели лежит?

– Нет, стоит, господине попо.

– To есть, как стоит? Что у него за болезнь?

– Задняя нога не движется, господине попо. Работать не может.

Тут я только узнал, что Мирко не человек, а просто напросто лошадь. И долго после этого со старухой спорил. Убеждаю ее, что за животное не полагается молебна служить, а она плачет: Мирко ей – вроде родного сына, главный кормилец. Говорю я, что у лошади все равно души нет, так что и молиться напрасно. А она на своем: как нет души, когда сама в прошлом году выбирала, 5.000 динар уплатила? Не знаю, может быть, внутренне старуха и права, что у лошади есть душа. Но все, что я мог сделать, не греша канонически, это окропить Мирку. Ведь, действительно, нужно войти и в положение крестьян: не то что до ветеринара, во многих деревнях до врача целый день скакать нужно!