Михаил Талалай - Было все, будет все. Мемуарные и нравственно-философские произведения

По обеим сторонам дороги – кукуруза, пшеница, рожь. Сверкающим белым поясом перехватывает шоссе ближайшие холмы, сваливается вниз, в желто-зеленые долины, снова взбирается на гору. И никакого жилья кругом. Из-под ног розовыми стаями вспархивают цикады, издавая стрекочущий треск, черными глазами смотрят с края дороги огненные маки. Иногда только где-нибудь на желтизне хлебного поля появятся яркие пятна костюмов крестьянок, начавших жатву; покажется на шоссе вдали странная пестрая точка, при приближении обращающаяся в скромного серого осла, везущего на своей крепкой спине целое македонское семейство. И опять – пустыня. В долинах – расплавленный воздух, на горе – слабое дыхание ветра со стороны далеких вершин у болгарской границы.

Кажется, идем уже три часа, а впереди никаких признаков монастыря. Спуск, подъем, спуск, подъем… Начинаем справляться у встречных всадников, едущих на ослах: скоро ли Нагоричане.

– Има едан сат, – отвечают нам с осла отец и сын. Но проходит указанный час – «сат», а все по-старому: поля и поля.

– Близко Нагоричане? – спрашиваем у группы женщин, жнущих хлеб возле дороги.

– Има два сата, – конфузливо прикрывая рот, глухо отвечает старшая. A младшие, по обычаю страны, стараются отвернуться от мужчин, хотя, я уверен, они уже успели заметить, что самый интересный из нас безусловно художник – барон Николай Богданович 227 227 Николай Богданович (Феофилович) Мейендорф, барон (1887-1969) – художник, иконописец. Полковник лейб-гвардии Конной артиллерии. Участник Первой мировой войны и Белого движения. С 1920 в эмиграции, жил в Белграде. Был приглашен в качестве дворцового художника королем Александром. Участвовал в выставках русских художников. Расписывал православные храмы в Югославии, Германии, Австрии, США. . У него франтоватый чистый белый воротничок и нет пиджака: один только галстух поверх нижней рубашки.

Прошли и те два часа, которые были указаны македонками. Но вместо деревни – опять подъем и вслед за ним хороший спуск в пустую долину.

– Сколько сат до Нагоричан? – спрашивает, наконец, встречных солдат изнеможенный председатель.

– Има едан сат.

После этого ответа мы ясно чувствуем, что основательный привал необходим. Бросаем на землю пальто, чемоданы, ящики. Разлеглись, стараясь не прикасаться руками к земле, которая обжигает кожу, как хорошо нагретая кухонная плита. И начинаем в лице генерала, ведшего нас по пятиверстной карте, укорять Генеральный штаб в оторванности от жизни и метафизичности.

– Погодите, господа, погодите, – успокаивает нас генерал. – Вот как только увидим слева триангуляционный пункт – значит, дело в шляпе: останется всего пять верст.

– Довольно триангуляции! – нервно восклицает, вдруг, Сергей Иванович, поднимаясь с земли. – Я с самого начала слышу о триангуляционном пункте! Скажите нам прямо, по-человечески: сколько осталось?

– А, вот, сейчас… В спичке два дюйма…

Генерал стал измерять расстояние и определять по горизонталям, сколько еще спусков и подъемов до деревни. А мы, лежа возле дороги, увидели, как вдали с шоссе взметнулось к небу густое облако пыли, точно поднятое внезапно образовавшимся смерчем, и быстро стало приближаться.

– Смотрите, господа, смотрите!

Смерч через несколько минут исчез внизу, под спуском, затем послышался гул, и перед нами вырос громоздкий грузовой автомобиль, в котором сидели цыгане. Улыбающиеся черномазые рожи глядели сверху, проносясь по шоссе; мы видели в руках пассажиров скрипки, контрабас; и стало почему-то очень обидно.

Среди нас – два профессора университета, один камер-юнкер, один барон, три преподавателя, два журналиста, один поэт, три художника, генерал… И мы все сидим у дороги живописным табором, шумною толпою, можно сказать, по Македонии кочуем. А цыгане едут мимо нас в автомобиле, и какой-то Алеко нагло машет с машины рукой камер-юнкеру и поэту.

Как изменились в Европе условия жизни после смерти Александра Сергеевича Пушкина! Противно даже.

На второй половине пути я испытал немало мучительного и жуткого страха. Виноват, конечно, Сергей Иванович, который взбунтовался против председателя и потребовал, чтобы мы на привале еще пробыли один час и отдохнули, как следует. К Сергею Ивановичу примкнул сначала я, а потом и фотограф, Петр Николаевич. Мы решили идти сзади, не торопясь. И скоро потеряли из виду ушедших вперед экскурсантов.

– Нас кто-то нагоняет, – обернувшись, сказал, вдруг, Сергей Иванович. – Крестьянин, должно быть.

Я посмотрел назад, вздрогнул.

– С ружьем, – пробормотал я, криво усмехаясь, чтобы скрыть волнение.

Фотограф обернулся, что-то пробурчал. Мы молча ускорили шаги.

– Нагоняет? – тревожно спросил после некоторой паузы Сергей Иванович.

– Да, значительно ближе.

– А у нас у кого-нибудь есть оружие? – У меня перочинный нож только.

– А у меня от квартиры… ключ.

– Петр Николаевич… – шепнул я фотографу, слыша приближающиеся сзади шаги. – Сделайте, голубчик, вид, что ваш аппарат стреляет…

– А как я это сделаю? – обиделся Петр Николаевич. – Тоже выдумаете!

Македонец, между тем, поравнялся. На нем маленькая черная шапочка, узорный жилет, белые панталоны, обшитые черною тесьмой.

– Добар дан, – ласково произнес я, со страхом кося глаза на винтовку.

– Добры день, – ответил он по-македонски. И, замедлив шаги, пошел рядом.

– Кукуруз добро? – взяв себя в руки, продолжал я, вежливо показывая головой на поле.

– Добро.

Мы помолчали.

– А пшеница не добро?

– Ни е добра.

– Сергей Иванович, – пробормотал я, – может быть, вы крикнете нашим? У вас здоровый голос… И он увидит, что мы не одни…

– Кричите сами.

– Ээх… – искусственно вздохнул я, оборачиваясь к македонцу. – Тежко идти. Врло! Нас има много… Тринадцать человек. Да. Вон тамо! Только мы идемо в арьергарде, знате, потому што, йер, с нама има одна митральеза, которая стреляет… Та-та-та-та… Вот, код него!

Я показал на Петра Николаевича, который от этого объяснения почему-то вздрогнул. И добавил:

– Да… Тако. Тринадцать человек. Эх-хе! Не шутка.

Македонец слушал, кивал, но на его темном лице не отражалось ничего: ни удивления, ни страха, ни злобы. До самого подъема на гору мы все напряженно молчали, ожидая, когда, это, начнется самое страшное. И только поднявшись на вершину и увидев вдали развалины монастыря, деревушку налево и цепь обрывистых скалистых холмов, повеселели.

Внизу, вереницей растянувшись по шоссе, шли наши экскурсанты. Так как теперь мы были на виду у своих, я приободрился, снова заговорил о кукурузе, о пшенице. И, рассказав македонцу о том, что мы – русские, узнал от него, в свою очередь, то, что сразу нас успокоило: это был вовсе не качак, а невинный председатель общины одной ближайшей деревни.