Михаил Талалай - Было все, будет все. Мемуарные и нравственно-философские произведения

Это было несколько лет тому назад. Безвыездно живя в Белграде, я долго ждал случая совершить поездку по сербской провинции, посмотреть, как живут в медвежьих углах многострадальные русские беженцы.

И, вот, случай, наконец, представился. Правление одного культурно-просветительнаго общества, в котором я состоял членом, организовало поездку по Македонии с научными целями. Был выработан специальный маршрут, выхлопотан льготный проезд, и я попал в число экскурсантов.

Однако, желающих ехать оказалось значительно больше числа билетов. Поэтому неудивительно, что председатель общества на общем собрании начал усиленно пугать нас опасностями и трудностями, сопряженными с поездкой.

– Должен предупредить вас, господа, – говорил он, делая страшные глаза, – что вся Македония, по которой нам предстоит путешествовать, кишмя кишит разбойниками.

– И пусть кишит! – весело заметил один из членов общества. – Хотел бы я посмотреть, как македонским разбойникам удастся ограбить меня после большевиков.

А другой член общества взглянул на свои колени и мечтательно добавил.

– Хоть бы только напали ночью! Чтобы в темноте надели мой костюм, a взамен оставили свой.

Председатель, видимо, был озадачен. Разбойники, как оказалось, не только не отпугнули, но, наоборот, привлекли интерес. И пришлось прибегнуть к другим уловкам.

– Нам придется испытывать большие лишения… – заговорил снова председатель. – Спать на соломе, на полу, в открытом поле…

– Спали! – бодро воскликнуло несколько голосов.

– Ехать в товарных вагонах по дороге Скопле-Охрид…

– Ездили!

– На барже плавать по Охридскому озеру, сидя в трюме…

– Сидели!

В общем, к концу заседания результат оказался неожиданный. Сначала хотело ехать только девять человек, a после речи председателя – тринадцать. Мы долго обсуждали детали поездки, маршрут; совещались, что с собою брать, накинулись на одного из буржуазно-настроенных членов, предложившего взять примус, решили одеться похуже, чтобы не жаль было костюма. А когда на следующий день мы все гурьбой собрались в вестибюле вокзала с узелками, ящиками для красок, фотографическими аппаратами, огромными зонтами художников и сачками для ловли бабочек, – пассажиры скорого поезда заинтересовались нами не на шутку.

– Вы кто такие: цирк? – спросил меня по-сербски жандарм, подозрительно взглядывая на мои парусиновые панталоны, которых я не мог носить в Белграде, так как они после первой стирки сели почти до колен.

– Нет, не цирк, – обидчиво ответил я. – Научная экспедиция.

– А он? – со страхом показал жандарм пальцем на председателя, одетого в специально купленные для дороги синий пиджак, желтые брюки и голубой жилет с белыми звездами. – Этот тоже ваш?

– Тоже, – гордо согласился я. – Это известный русский профессор. Славянофил!

Как хорошо, уйдя от пыльных огней душного города, открыть окно в ароматное ночное поле, видеть далекую черноту горизонта и над всем этим покоем – бесшумный плеск звезд. Кажется, много горького связано в последнее время у меня со свистком паровоза… А между тем, снова тянет куда-то, когда слышу гудки, и радостно становится от грохота мостов под вагоном и от стука колес на вздрогнувшей стрелке.

У меня в кармане вечерний номер газеты, я еще не прочел телеграмм. И ну их к черту, не надо! В окно красным немигающим глазом смотрит Марс, заплаканный от возможности сношений с землею. Я смотрю в темноту, в провал оконного четырехугольника – ожидаю рассвета.

Почему наши поэты всегда сравнивают начало любви с весной и почти никогда – с наступлением дня? Как это прекрасно – первая неясность рассвета, когда из ничего Бог создает целый мир, из черного небытия – туманно-голубую вселенную! На рассвете чудесно-загадочно все: и далекий белеющий храм, и плетения стены деревенского хлева. Стадо овец кажется высочайшим достижением творчества, грязная лужа воды – нежным отражением неба. Разве не так – в первых чувствах людей, когда нет безжалостно освещенных деталей, когда игра теней еще не проснулась?

– Ви сте рус? – слышу я громовой раскат у самого уха.

Нервно вздрагиваю, открываю глаза… А вокруг яркий день. На скамье возле меня грузный крестьянин-серб, загорелое лицо любовно склонилось.

– Что? Рус? А, да… Рус.

– Братушка? Хо-хо! Лепо, лепо!

Он тяжело хлопает меня по плечу, по затылку, по спине. Видно – из особого расположения к русским. И мне нужно что-нибудь сказать ему, сказать хорошее, дружеское. Тем более, что, когда я достаю папиросу, чтобы очнуться вполне, он быстро придвигает к моему носу свою, предлагает прикурить.

– Кукуруз добро? – говорю, наконец, я, показывая головой на мелькающее за окном кукурузное поле.

– О, добро! – восторженно говорит он. – Врло добро!

– А пшеница не добра? – продолжаю я, снова кивая в окно.

– Пшеница ни е добра, – качает головой он. – Ни е добра!

Наша славянская взаимность на этом заканчивается. Крестьянин, видя мою полную неспособность вести связную беседу по-сербски, заговаривает с другим экскурсантом, а я вступаю в разговор с нашим фотографом, который недавно перевелся в Белград из Смедерева.

– Вы в России кем были, Петр Николаевич?

– Присяжным поверенным.

– Ага… А в Смедереве?

– Преподавателем музыки.

Он долго рассказывает про свою работу в сербской гимназии. Ученики, которых он обучал пению, очень любили его, но очень слабо пели, что приводило Петра Николаевича в отчаяние.

– Никак не мог приучить их, чтобы они не держали нот вверх ногами, – сокрушенно говорит он. – Одно время даже думал бросить все, заняться сербской адвокатурой, но, к сожалению, не вышло. А оправдать по суду любого смедеревца все-таки гораздо легче, чем научить его петь.

Однако, по словам собеседника, было во всем этом горе и кое-какое утешение. В Смедереве Петр Николаевич, как преподаватель пения, пользовался большой славой: к нему часто обращались за помощью даже в тех случаях, когда у детей заболевало ухо или горло, а однажды из соседней деревни, проведав об удивительном «русе», притащилась старуха с просьбой исцелить глухонемую дочь.

Затерянный, одинокий, никем не понятый в музыкальном отношении, Петр Николаевич выписал из Загреба миниатюрную фисгармонию, так как пианино или, тем более, рояль не по карману, и по вечерам играл у себя в квартирке произведения русских авторов. Фисгармония была чрезвычайно короткая: всего на три с половиной октавы. Но, к счастью, Петр Николаевич женат. И, когда при гостях ему приходилось играть прелюд Рахманинова, жена становилась сбоку, и прелюд исполнялся: муж добавлял голосом недостающие у инструмента ноты на басах, жена восполняла верхи, а гость – добродушный сосед, содержатель кафаны, похлопывал хозяина по плечу, похваливал: