Михаил Талалай - Было все, будет все. Мемуарные и нравственно-философские произведения

Уже совсем смеркается, когда мы подходим к селу Старо-Нагоричане. Солнце давно скрылось за холмами, из долины потянуло прохладой. Иду мимо кукурузных полей, смотрю вдаль на живописно раскинувшуюся среди фруктовых садов деревушку, вижу желтеющий старый храм святого Георгия… И, вдруг, становится страшно:

Я видел когда-то все это! Видел, безусловно. И слева зеленые крутые холмы, и то же самое село с белыми низкими домиками, и среди такой же группы деревьев обособленный, взобравшийся на пригорок храм.

Где видел? Когда? В каком веке? Очевидно, когда-то, в прошлой жизни, я жил здесь. Сеял кукурузу, рожь; дрался с врагами, а когда под рукой не было врагов, бил македонку-жену; ходил с кинжалом за поясом; имел бронзовых прелестных детей… И, может быть, теперь здесь, в деревне, живут мои славянские потомки, может быть, сам председатель общины приходится мне праправнуком и не подозревает, что сейчас к селу приближается его забытый родоначальник.

Я говорю о своем мистическом ощущении одному из экскурсантов. Но тот смотрит на меня с сожалением. Качает головой.

– Вы очень устали? – спрашивает.

– Да.

– Ноги болят?

– Пузыри на подошве вскочили.

– Вот то-то и оно!

У сельской кафаны при входе длинный навес, скамьи, грязный расшатанный стол. Пока хозяин дает нам кипяток для чая, приносит хлеб, сыр, вино, а мы торопливо жуем, пьем, глотаем, со всей деревни стекаются испуганные жители узнать, в чем дело, и не случилось ли чего в Европе.

Они обступают нас тесным кольцом, внимательно смотрят, как мы едим, делятся вполголоса впечатлениями, а одна старушка при виде нас крестится и, кажется, хочет плакать. Может быть, у них – поверие, что когда в Нагоричане придут, неизвестно откуда, тринадцать путников со светлой кожей, – вслед за этим немедленно наступит конец мира?

Хозяин кафаны оказался добрым малым и большим русофилом. Как только увидел, что мы расплачиваемся наличными, он сейчас же энергично принялся за устройство помещения под ночлег, вымыл предварительно пол, притащил откуда-то сена и разостлал поверх него циновки. Его радушие было так искренно, что мне захотелось сказать ему несколько теплых слов:

– Кукуруз добро? – ласково спросил я, кладя руку на его плечо.

Он сначала испуганно воззрился на меня, прекратив расстилать циновки. Но когда я замахал головой, показывая в пространство вне кафаны, обрадовался.

– А! Кукуруз? Добар, добар.

– А пшеница ни е добра?

– Есте. Ни е добра.

Поужинав, мы решили сейчас же ложиться. Тринадцать фигур закопошилось на полу, хрустя циновками, шевеля сено. Разделись, насколько позволяли обстоятельства, кое-кто уже растянулся, подложив чемоданчик или ящик под голову.

Я – не мечтатель-интеллигент радикального толка, и потому мне никогда в жизни не приходилось делать из своего сна публичное выступление. Но теперь это было так. Наиболее любопытные крестьяне вошли в кафану вслед за нами, молча стояли, следя за тем, как мы ложимся, а один почтенный седой старик с хорошим благообразным лицом присел на корточки возле генерала и начал мило беседовать.

– Я очень люблю русов, – говорил он по-сербски, гладя генерала по ноге. – Россия великая страна! Она такая великая, что конца ей нет!

– Нда… – сконфуженно отвечал с циновки генерал, не совсем понимая, что ему говорит македонец.

– Мой племянник был в России, – продолжал старик. – О! Какая страна Россия! Он был там столяр, хорошо заработал. 500 тысяч в Битоль привез. А потом, когда настала у вас революция, ему сказали, что старые деньги не годятся. «Как, – говорит он, – не годятся, когда на деньгах лицо Царя нарисовано? Не может быть!» Ему говорят – продай деньги, хуже будет. А он не продает. Когда в России снова будет Царь, он за эти деньги еще больше получит. В десять раз больше. Русский Царь не обидит!

– Верно, – отвечает по-русски генерал, не поняв речи старика, но угадывая, что тот говорит что-то приятное. – Да… Устал я здорово, мой милый. Спать хочу.

– Эх-хе, братушка… А как у вас там? В России?

– Что?

– В России как?

Старик сокрушительно качал головой.

– Большевики?

– Большевики.

Генерал закрывает глаза, зевает.

– А ты сам кто будешь, братушка? Купец?

– Что?

– Ты кто сам? Купец? Или профессор?

– Профессор? Нет. Я – генерал.

– О! – приподнимает руку старик. – Генерал! Скажи пожалуйста! И теперь здесь лежишь?

– Лежу. О-ох! Который час, господа? Поздно, должно быть…

– Половина десятого, – раздается голос фотографа. – Спать пора.

– Ну, ничего, братушка, ничего, – любовно треплет ногу генерала старик. – Ты не беспокойся. Все будет хорошо, увидишь. Хочешь, я тебе подарок сделаю?

– Что?

– Он предлагает подарок, – шепчет генералу лежавший рядом барон. – Соглашайтесь, ваше превосходительство.

– А? Подарок? Спасибо. Добро. Какой подарок? – Генерал приоткрывает оба глаза, настораживается.

– Я тебе из уважения подарю свою жену. Хорошую жену!

Генерал вздрагивает. Вокруг на циновках раздается дружный смех. Из угла слышен мрачный голос Николая Захаровича 228 228 Николай Захарович Рыбинский. См. о нем прим. № 205 на стр. 323. :

– Попросите сначала, чтобы показал, ваше превосходительство!

– Николай! – укоризненно прерывает своего друга профессор-математик 229 229 Владимир Христианович Даватц. См. о нем прим. № 204 на стр. 323. .

– Спасибо, милый, – растерянно говорит генерал, оттягивая от рук старика свою ногу. – Хвала. Не треба, я старый человек, на что мне жена?

Старик не понимает ответа и не унимается. Один за другим засыпают экскурсанты. Поставив возле себя на скамейку огарок свечи, председатель прилежно починяет свой дорожный костюм, начавший пороться по швам. Уходит, наконец, македонец-старик. Затихает кругом все, слышно только, как кто-то во сне, вдруг, начинает со стоном почесываться и шуршать на циновке.

– Проклятые! – испуганно поднимается со своего ложа Николай Захарович, глядя мутными глазами вниз. – Высохли после мытья пола и прыгают, черти!

A лежащий возле него профессор уже засыпает и, сквозь сон, недовольно тянет:

– Николай! Спи!

Должен сознаться, что я решительно ничего не понимаю в церковной живописи. Наш знаток русской и сербской старины Сергей Николаевич 230 230 Сергей Николаевич Смирнов. См. о нем прим. № 193 на стр. 313. с раннего утра и до самого ухода из Нагоричан простоял внутри храма, восторгаясь фресками, читая надписи. Все три художника старались тоже не терять ни одной минуты, снимали копии, зарисовывали орнаменты.

Удивила всех и вызвала горячие обсуждения икона Божьей Матери с Младенцем, который расположен на руках, не в обычном для икон виде, а как будто, в момент шалости, с игриво протянутой к лицу Матери ручкой. Этот мотив в церковной живописи может встретиться после Возрождения; но нагоричанский храм и его живопись относятся к началу XIV века. И нет ли тут указания на зависимость Ренессанса от византийской культуры?