Михаил Талалай - Было все, будет все. Мемуарные и нравственно-философские произведения

– Земляки едут? – радостно восклицает он, торопливо оглядывая окна. – Русские, а?

– Русские, – отвечаю с улыбкой.

– Шикарно! Вместе, значит, поедем. Позвольте познакомиться: Катушкин. Прежде консисторский чиновник, теперь – землемер. А вы?

Препираясь с пассажирами на площадке, наступая им на ноги, прося сначала прощения, a затем крепко бранясь по-русски, Катушкин вваливается в вагон, рассовывает под скамейки свои корзины и садится на свободное место против меня, заняв своим громадным туловищем все отделение снизу до верху, в ширину и в глубину.

– Это ваши ноги? – нащупывая сапогом мои колени, любезно спрашивает он.

– Да.

– Кладите, в таком случае, вы свои сюда, а я протисну туда. Ну-ка?

– Ох… Погодите. Ничего не выходит.

– Да, не выходит. Верно. Тогда знаете что? Вы задвиньте туда, а я – сюда. Вот так… Есть?

– Ой!

На перроне раздается зловещий тонкий свист. Паровоз дергает раз, другой, наваливает на меня Катушкина, затем, наоборот, бросает на Катушкина меня и начинает развивать ход.

Мне не верится. Как он смеет? Я думал, что по такой вагонеточной колее, да еще с такими вагончиками он пойдет шагом, в лучшем случае легкой рысцой, сознавая свое скромное положение среди паровозов Европы. И вдруг – галоп, наглый галоп! Стучат по стрелкам колесики, трещать стены; качаются, хватаясь за сидения, черные тени пассажиров; а он мчится, проносится по жердочкам через Вардар, бросает назад освещенные луной деревья, дома, отметает телеграфные столбы.

– Он с ума сошел! – вырывается у меня.

– Кто? – интересуется Катушкин.

– Машинист!

– Шибко взял, верно. Но это, знаете, хорошо. Паровозы тут, говорят, такие, что с ними невозможно медленно ходить: сейчас же с рельс слазят.

Начав с паровозов, Катушкин продолжает говорить обо всем. Говорит без умолку, громко, заполняя своим басом притихший вагон.

Экскурсанты, прислонившись друг к другу, закинув головы, роняя их на руки, – стараются уснуть. Сложивши себя ножницами, безмятежно дремлет Ананий Алексеевич, который умеет, кажется, спать даже стоя. И только одна боязливая барышня из Тетова бодрствует: по-прежнему держит в руке зажженную свечу, охраняет ее шатким огнем свою девичью честь.

Нужно заснуть, наконец. Катушкин, слава Богу, смолк. Положить голову на окно? Нет, не выйдет. Откину к стене… Бьется сзади доска, но следует плотнее прижаться… Где вы, былые плацкарты? Купе? Постельное белье ненавистного самодержавия? Эти ноги, ах эти ноги… Куда протянуть? Петербург – Москва – Харьков – Севастополь… Одесса – Петербург… Петербург – Киев… Звонок проводнику… «Что угодно?» «Приготовьте постель». «Уже изволили ужинать? Разрешите плацкарту и билет, чтобы контроль не тревожил»… И пружинный диван… И простыня и одеяло… И как младенца укачивает… Будто няня. Няня, где ты? Хоть бы на мгновение выпрямить ноги… Дать отдых спине… Преклонить голову… Няня!

– Эй, эй, абрикосы! Подь сюда!

Испуганно раскрываю глаза. Это кричит, высовывая голову в окно, Катушкин. Уже светло. Мы стоим на станции Тетово, в живописной зеленой котловине. Вдали, на севере, под голубою туманной вуалью стоять у неба вершины Шар-Планины, хранящей до сих пор в складках расселин остатки весеннего снега.

– Хотите? – ласково тычет в лицо пакетик с абрикосами Катушкин. – Кажется, дрянь, зеленые, но против твердого желудка отлично. У вас как?

– У меня?.. Спасибо, ничего. Нет, нет, не буду. Боюсь.

Катушкин не ест, а глотает. Оголенныя косточки одна за другою выскакивают изо рта, со свистом несутся в окно. Однако, в промежутках между абрикосами, когда мы уже тронулись с места, Катушкин успевает сообщить, что с нами едет в отдельном вагоне патруль на случай нападения качаков, и что сейчас, вслед за Тетово, начнется крутой подъем на высоту около полутора тысячи метров.

– Для любителя одно удовольствие, – причмокивает он. – Все по обрывам и по обрывам… Черти немцы! Умеют, все-таки, дороги строить. Заняли Охрид, согнали военнопленных, – наши, русские, тоже были, – и в три каких-нибудь месяца дорогу до Скопле сварганили.

– А вы ездили тут раньше? – тревожно спрашиваю я.

– Никогда. Но сегодня утром на станции с машинистом познакомился. Симпатяга, Николаем Петровичем звать. Тоже с Терека. Говорит: ни одного туннеля, а два перевала по полторы версты высотой. Чудеса!

– Бывают крушения?

Я это спрашиваю небрежно, как будто бы для того, чтобы что-нибудь сказать. А Катушкин, негодный, оживляется.

– Ого! – радостно восклицает он. – Еще какие! Недавно, например, говорит, на повороте над пропастью у него самого паровоз с рельс сошел. Сам-то он спрыгнул с помощником на скалу, и вагоны чудом остановились. Зато паровоз оторвался, слетел. Семьдесят метров летел, пока не зацепился за деревья…

– И что же?

– Ну, что же… Висит, должно быть, до сих пор. Будете ехать через Буковик после Гостивара, посмотрите. А на случай крушения здесь, возле вагонов, имейте в виду, приспособления есть: железные палки. Вот, высуньте голову. Сюда, сюда… Видите – торчат? Так вот, когда…

У Катушкина не язык, а несчастье. Не окончил он фразы, как внезапный толчок, вдруг, отбрасывает меня от окна, вагон жалобно охает, и мы останавливаемся.

– Что случилось?

Среди экскурсантов переполох. Все выглядывают в окна, недоумевают. А Катушкин радостно бросается к двери, кидая мне:

– Наверно, крушение! Или качаки!

И исчезает.

Так и есть: паровоз сошел с рельс. Постепенно из всех вагонов начинают высыпать пассажиры; недалеко от нас сгрудился вооруженный патруль; по крутой насыпи, проходящей среди кукурузных полей, вяло бродят кондуктора, и среди них две оживленные фигуры: наш гимназист Миша и Катушкин.

– Айда, публика! – зычным голосом начинает распоряжаться Катушкин. – Хайдемо на помочь, да подыгнем машину! Эй ты, великан – чего зря стоишь? Иди, иди! Братушка… Зови его, черта… В чалме! Мадам, молим, залазьте в вагон, к чему напрасно толочься!

Возле паровоза, присевши на корточки, совещается комиссия из трех лиц: машинист Николай Петрович, Катушкин и Миша. Все трое внимательно разглядывают передние колеса, вонзившиеся в насыпь, обмениваются мнениями.

– Задний ход хорошо дать, – советует Миша. – Поларшина отъехать, колесо взберется – и готово.

– Без домкрата не обойтись, – чешет висок машинист, с досадой оглядываясь на виднеющуюся вдали станцию.

А Катушкин протестует:

– Домкрат? Еще что! Мы его, Николай Петрович, палками за милую душу поднимем. Четыре человека с той стороны, четыре с этой, – а вы, действительно, в это время того… задний ход. Чего тебе? – оборачивается он, видя над собою почтительную фигуру кондуктора.

– Господине инженере, дозволте да я вам кажем…