Михаил Талалай - Было все, будет все. Мемуарные и нравственно-философские произведения

– Иван Николаевич, готово!

– Гззз… Гззз… – ответил снизу стихами Маяковского мотор. – Пах-пах!

– Граф, отдайте конец!

– Есть!

– Прошу публику пройти на корму! Нос слишком погружен! Софья Михайловна, пожалуйте назад… Шурочка, не кидайте косточки в слуховую трубу, разве вам мало озера? Иван Николаевич, задний ход!

– Тра-та-та-та-тррр… Бух! Та-та-та-та. Трах-ах! Рррр…

Нервно вздрагивая и раскачиваясь, баржа отчаливает. Завершив на глазах у благоговейных жителей крутой поворот, мы гордо выходим в открытое озеро.

Хлебосольная женщина-врач уже раскрыла кастрюлю и угощает желающих винегретом. Сделав себе из бумаги мешочек, председатель ест из него винегрет дамской шпилькой и расспрашивает матроса, глядя вдаль:

– А Наум виден отсюда?

– Да. Вон, там… Белеет.

– Ага. А тот весь берег – албанский?

– Нет. За Наумом сейчас же, где желтое, албанский. Но вот тут, направо, опять уже наш.

– To есть, как наш?

– To есть, сербский, конечно.

– Ага. А это что? Правее Наума. Деревня? А?

– Это албанский город. Подградец.

– Город? Ах ты… картофель в воду! Так вы говорите – Подградец? Русские живут там?

– Есть кое-кто. Наши винокуренный заводь в Подградце открыли… До этого во всей Албании не было ни одного. И хорошо работали. Но потом перессорились, дело развалилось… Сейчас один только русский со своей женой остался.

– Ага. Жалко. А в Албании вы бывали? Внутри?

– Бывал.

– Интересно? Эге, да тут, в мешке, дыра, потому и льется… Дикие места все, а?

– Да как вам сказать… Конечно. Албанцы, собственно говоря, живут преимущественно Америкой. Уезжают туда, сколачивают небольшие состояния и возвращаются, или деньги высылают. Я познакомился с одним: двадцать лет пробыл в Америке, совсем янки по виду. Недавно оттуда приехал, построил в Тиране шикарный дом, а сам теперь спит на полу и ест на полу. Обычаи соблюдает.

– Скажите пожалуйста! Вот дурак. А к русским хорошо относятся?

– О, да. Я несколько дней в повозке через перевал ехал – никто не тронул, наоборот: по-турецки или по-французски всегда говорят «рус-якши, бон». Был, например, такой случай. Во время поездки ночью вижу – за холмом зарево. Спрашиваю возницу: кеске-се? Он кое-какие французские слова знал… Но вместо ответа, вижу, тычет пальцем, делает вид, будто что-то прокалывает. «Ла герр?» – спрашиваю. «Нон, нон». «Энсанди?» «Нон!» И, наконец, видно, вспомнил: «Албанез манже!» 238 238 Война… – Пожар… – Албанец ест (искаж. фр.). Что это за «албанез манже», я никак не мог понять, пока не перевалил холм. Оказывается – внизу костров двадцать, сидят вокруг албанцы и на огромных вертелах жарят баранов. Увидели меня, остановили, а когда узнали, что рус, заставили ужинать вместе.

– Нда, – задумчиво произносит председатель, выбрасывая за борт пустой мешочек и обтирая под пиджаком об жилет руки. – Везде хорошо относятся, а житья нет. И когда это кончится: рус – якши, рус – бон, рус – добро, рус – гут, рус – гуд? Ох, Господи!

У самого южного края Охридского озера на скалистом массиве стоит монастырь св. Наума. Храм из камня, точно продолжение скал, вокруг – тяжелые стены монастырской ограды, и по обе стороны склонившийся к подножью лес, ущелье Черного Дрима, суровые горы за ним.

Беспощадная ирония истории не оставила без своей гримасы и это священное место. Как оказывается, особенного благополучия монастырь Наума достиг в эпоху владычества турок. Грабя православное население, турки смиренно являлись сюда, просили у христианского Бога помощи и отдавали Ему часть награбленного достояния христиан. В этом не было, конечно, ни кощунственной насмешки, ни низкого желанья задобрить чужого Бога. Просто врожденная восточная честность подсказывала грабителям, что ту долю, которую христиане должны были уделять из своего имущества на Божий дом, нужно обязательно отдать по назначению; и тогда остальным награбленным можно распоряжаться уже с чистой совестью, с чувством исполненного священного долга.

Это, как будто, необычная логика… Да. Но разве европейцы хотя бы в такой турецкой пропорции воздают «богови – Богу»? Судя по приобретению краденой церковной утвари из советской России, – увы!

Игумен приглашает нас отобедать у него в монастырской трапезной. Обед будет в двенадцать часов, а теперь десять. Разбившись на группы, мы спускаемся к пляжу. Здесь ровная чистенькая дорога, обсаженная деревьями, пологий, уютный берег. Как будто европейский заглохший курорт, а не граница с дикой Албанией.

Обсудив технику предстоящего купанья, публика начинает расходиться в разные стороны. Я спускаюсь на мелкий гравий, у самой воды, смотрю, как движутся у края прозрачные языки волн, сообщающие берегу невинные албанские сплетни. Сзади экскурсанты хрустят песком и камнями.

– Вы любите волны? – слышится голос Букетовой.

– Да, – мягко отвечает профессор-математик. – Я в университете два года специальный курс о волнообразном колебании читал.

– Ведь, волны – жизнь. Неправда-ли? Все в мире – волны. И нет возможности найти общий закон для них – буря, лепет, злоба, радость… Все так разнообразно!

– Собственно волны бывают или поперечные, или продольные, – деликатно поясняет профессор. – Но, конечно, вы правы. Интерференция, различие амплитуд, фаз. Все это осложняет картину…

А недалеко от меня, на камнях, один из экскурсантов ведет с дамой грустную беседу о смысле жизни. О, неисправимый русский интеллигент! Опять! Сколько умных мыслей ты высказал уже о жизни, и как мало умной жизни оказалось в твоих мыслях!

Мы лениво лежим на песке возле устья Черного Дрима. Солнце царит. Воздух смирился. И только его знойная дрожь мутит, колеблет далекий берег.

На нас ничего нет, кроме шляп. Впрочем, у профессора на носу в придачу пенсне. Долгое время молчим. Лень говорить, лень думать, даже в воду идти лень… Со стоном удовлетворения профессор переворачивается со спины на грудь, поправляет пенсне, блаженно смотрит в даль озера.

– Николай…

– Ну?

– Это Албания там?

– Да.

– A здесь?

– Сербия.

Молчание. Волны плещут. Какая-то рыба взметнулась в воздух, грузно шлепнулась, оставила кольца.

– Николай…

– А?

– A Албания разве не сербская теперь?

– Нет.

– А чья?

– Ничья. Своя.

– Суверенная?

– Не иначе.

Молчание. Как пышет жаром песок! И как ослепительны скалы!

– А Тарнополь сейчас чей, Николай? Чехословацкий?

– Польский, наверно.

– Польский… А Черновицы?

– Румынские.

– Обожгло, кажется… Горит. Как трудна стала география! Ты можешь назвать теперешние границы в Европе, Николай?

– А ну их к черту!

После купанья обязательно нужно выстирать косоворотку, которую я уже четвертый день ношу, не надевая под нее ничего. Время, конечно, терпит. Солнце горячее – высохнет быстро. Несколько раз мы втроем вылезаем на берег, ложимся, идем снова в озеро, опять ложимся.