Михаил Талалай - Было все, будет все. Мемуарные и нравственно-философские произведения

У генерала при последних словах – морщинки счастливой улыбки. Он откладывает в сторону сплющенный молоточек, снимает с висящей на стене доски один из мелких инструментов, начинает заделывать кожу. И говорит. Осенью хуже начинать военные действия… Лучше, когда хватит мороз… Главное силы нужно – на Киев… Один отряд обязательно – к Одессе, для обеспечения тыла…

Керосиновая лампа всхлипывает. Дразнит кого-то в стекле желтый язык. И в углу, на обрубках деревянных ног, корчится тень от склонившейся над колодой фигуры.

– Главное, ведь, ядро. А потом – снежный ком… Население… Войска… Партизаны…

Не то шепот, не то бормотание. Не для меня уже, для себя. Будто радостные руки, во мраке нащупавшие лицо желанного будущего. Рисунок мысли на воздушной синеве веры в небо.

– Петенька, кончай родной!

Они уже спят. Генерал на своих ящиках, Катушкин на полу. А эти ужасные корзины подо мной не позволяют шевельнуться, на каждое движение отвечают хором сухих негодующих криков. Кроме того, что делать спине с узлом от крепко стянутых накрест веревок?

Окно в сад открыто. Я сижу в темноте, уныло опустив голову на подоконник, смотрю на деревья, в которых запутались звезды. Ночь душна. Где-то мерцают зарницы. Небо у горизонта поднимает сонные веки, пробужденным взглядом обещает грозу. И знойным гимном цикады заполнили воздух, зовущие, ожидающие, торжественно-радостные.

– Сядем на скамейку… Я устала. – Узнаю голос генеральской дочери.

– А они спят?

– Видишь: темно.

Молчание. Хруст песка, шуршание ног. В небе с золотой нити сорвался метеор.

– Я что-нибудь придумаю. Увидишь. Неделю, две, и уедем. Владимир Андреевич устроит.

– Вот так бы… Уснуть… В белом домике… Расскажи дальше… Про белый. Цветы будут? Да?

– Будут… Весь сад. И от ворот – по дорожке. На лестнице – каменные вазы… Огромные.

– С розами?

– Вьющимися. И колонны. Обвитые. Мелкими. Красными.

– Розовыми.

– Розовыми… Он возвращается с работы. К вечеру. Сходит с экипажа, быстро идет… А она на лестнице. Ждет.

– Нет, уже на дорожке…

– На дорожке, да. Он целует ручку, берет за талию, идут… Смотрят в глаза…

– Она вся в белом… В скромном… И на шее жемчужная нить. Вошли?

– Вошли. Дверь закрылась. Он ее схватывает, прижимает…

– Нет, нет, сначала чай! Сначала пьют чай… Стол нарядный. Все фарфоровое, хрусталь. И птифуры… Фрукты… Много. Она из серебряного чайника наливает…

– И когда выпили, он садится. На диван, рядом…

– Да?

– Целует ручку… Одну… Другую…

– Да?..

– В лобик… В щечку…

– Да?..

– В шейку… В губки…

– Да?..

Цикады неистовствуют. Дрожат звезды от звенящего тремоло. Ночь разметалась в жаркой бессоннице. И небо все ярче и ярче в прегрозном трепете.

Уходя рано утром на работу в поле, Катушкин берет с меня слово, что я не сбегу, а, наоборот, постараюсь найти ему комнату. Генерал Петр Александрович для облегчения этой задачи со своей стороны обещает проводить меня в лавку к генералу Шутилину, который знаком со всем городом. И, в перерыве между приемом заказчиков, мы выходим на улицу.

– У вас все-таки много клиентов, – говорю я, стараясь не спешить, так как Петр Александрович идет медленно, опираясь на палку. – За один час три человека…

– Ну, что это! Латки все. Конечно, при оборотном капитале другое дело. А так – ни подмастерьев, ни запаса кожи… Эх-хе!

Мы сворачиваем с главной улицы в пыльный кривой переулок, останавливаемся возле старого прокоптелого домишки. В тусклом единственном окне – несколько банок с леденцами на дне, с маринованным перцем, с белым порошком – не то сахар, не то соль. А перед дверьми – два деревянных ящика. В одном – полдесятка грустных осунувшихся лимонов, в другом – мятые сливы. И над входом большая вывеска масляной краской. Вид московского Кремля с Замоскворечья и крупными буквами надпись: «Код брата руса».

Шутилин сидит за прилавком, за отсутствием покупателей разложил перед собою свежий номер газеты, читает, что-то надписывает карандашом. Сзади него на полках – табак, мыло, спички, свечи, шоколад, миниатюрные графинчики, из которых, как из рюмок, в Сербии пьют ракию. А под газетой на прилавке – под одной стороной, где передовая, – сыр качкавал, под другой, где объявления, ломти бурого вяленого мяса.

– Ваше превосходительство? – любезно отставляет он карандаш. – Молим! Очень рад.

Здоровается он важно, с достоинством. Знакомится еще торжественнее. Узнав, в чем дело, обещает помочь, но просит меня посидеть у него, подождать, пока по дороге на работу сюда зайдет художник Каненко, у соседки которого, кажется, есть свободная комната.

– Разрешите угостить ракией, ваше превосходительство? Вчера получил – особенная, без сивухи.

– Нет, ваше превосходительство. Не привык по утрам. Рано.

– А по одной? Без сивухи, ваше превосходительство. Аромат сливы.

– Нет, нет, к чему! Вы ракией торгуете, ваше превосходительство, а я, вдруг – бесплатно. Не хорошо это: подрывать торговлю.

– Плюньте вы на торговлю! Какая торговля? Реклама одна. Вам… разрешите?

Он наливает три маленьких графинчика, чокается.

– Журавель третьего драгунского Новороссийского сегодня, знаете, почему-то вспомнил, когда одевался. «Весь доход в акциз российский вносит полк Новороссийский…» К чему бы это, а? За ваше! А вот насчет одиннадцатого уланского Чугуевского все-таки не согласен, ваше превосходительство. Я перед уходом вчера не спорил, но убежден. Не тринадцать серебряных труб, а семнадцать.

– Тринадцать, батенька, тринадцать. Ваше здоровье!

– Семнадцать, ваше превосходительство. Забыли.

– Ну, вот, еще скажете: забыл. Где мне забыть, когда я все отличия и награды как «Отче наш» знал? У пятого уланского литовского – двенадцать?

– Двенадцать.

– У пятого гусарского александрийского – двадцать две?

– Есть.

– У пятнадцатого гусарского украинского – одиннадцать?

– Одиннадцать. Все правильно. И у чугуевцев – семнадцать. Тринадцать, если хотите, у семнадцатого гусарского, у черниговского, Великого князя Михаила Александровича. Место стоянки Орел, мундир бутылочный, рейтузы темно-синие. А у чугуевцев семнадцать. И штандарт – георгиевский.

Генерал Петр Александрович пожимает плечами, грустно улыбается, собирается снова возражать. Но в лавку, вдруг, врывается черномазый вихрастый мальчишка лет десяти, протягивает Шутилину динар:

– Цигареты, молим!

– Какие такие сигареты?

– Вардар!

Шутилин подозрительно смотрит на мальчугана, раздумывает.

– A тебе для кого? Может быть, сам будешь пушить?

– Не! За тату.

– Врешь. По глазам вижу, что врешь. Где достал динар? Украл, а?