Михаил Талалай - Было все, будет все. Мемуарные и нравственно-философские произведения

Генерал держит в руке керосиновую лампу, с тревожной приветливостью смотрит на чемоданы и корзины Катушкина. Он – седенький, маленький, со щуплой бородкой. А сзади, на верхней ступеньке передней, такая же миниатюрная, как он, старушка в гладкой прическе с пробором.

– Разрешите туда, в угол?

– Да, да… Мусинька, что у нас там – керосин? Можно в сторону… И лоханку…

– Не беспокойтесь, не беспокойтесь, я сам. Вот так. Ну и проклятая баба, наделала хлопот! Кулек? Давайте. Гитару только бы не раздавить… Кипрегель… Все уже? Ух! Позвольте представить вам: мой гость… Господин…

– Ильинский, – быстро вставляю я.

– Ильинский? Да, Ильинский, – соображает Катушкин. – Сослуживец… по России.

– Мне очень неловко беспокоить… На ночь… – поцеловав руку старушки, начинаю путаться я. – Но все это так внезапно. Неожиданно.

– Что вы, какое беспокойство! Да и неожиданности тоже мало. Я вчера уже знала, что придете.

– Ну, вот! – машет на жену генерал. – Идемте, господа.

– To-есть как вчера? – любезно удивляется Катушкин. – Разве хозяйка вам жаловалась?

– Нет, по картам выходило. С поздней дороги два господина в дом. И какая-то радость. Пожалуйте! Петенька, посвети.

В первой комнате сапожная мастерская. В одном углу кровать, сооруженная из двух ящиков, в другом низенькие табуреты, широкая деревянная колода в виде стола, швейная машина, металлический шест, с железной подметкой вверху, молотки, куски кожи, обрезки. Производство, как видно, небольшое. Но все-таки, как в заправской мастерской, пахнет кожей и скипидаром.

– Пройдемте в столовую, господа. Чайку выпейте. Там, за небольшим круглым столом, две женских фигуры. Молоденькая генеральская дочь с капризными губами и какая-то пожилая гостья с излишней пытливостью в глазах. Мы знакомимся. И сначала разговор, конечно, о ней, о хозяйке. Почему, что, как… Примеры из жизни других русских… Различные случаи…

– Да разве уж так много вещей? – с самодовольной улыбкой оправдывается Катушкин после упрека хозяев в буржуазности. – Если рассмотреть, как следует, то ничего, в сущности, нет. В одной корзине пустые консисторские бланки… Из Екатеринодара во время эвакуации на всякий случай захватил. В другой – парики, которые заказывал, когда играл в любительских спектаклях. Книг много всяких, журналов. «Нива» за три года.

– Нива? – радостно вскидывает глаза генерал.

– Господи, Господи… – с нежной грустью качает головой генеральша. – Нива!

– Если хотите, могу показать. Одну секундочку. Катушкин приносит несколько синеньких тетрадей, торжественно передает генеральше. Вокруг – радостное возбуждение. Генерал приподнимается, напряженно смотрит через очки. Дочь встает с места, становится за стулом отца.

– Мусинька, дай один!

– И мне, Марья Константиновна!

– Папочка, посмотрим картинки!

– «Тернистый путь»… – наслаждаясь, медленно отворачивает обложку генерал. – Роман П. П. Гнедича в четырех частях… Продолжение… Так, так… «Клавдия Александровна крохотной ручкой отодвинула тяжелую портьеру»…

– Папочка, сначала картинки! Папочка!

– Погоди… «Белая ночь ласково улыбалась в окно. Клавдия Александровна…»

– Папочка! Потом будешь читать! Переверни!

– Люся, не приставай. Да, писали тогда. Писали. Эх-хе! П. П. Гнедич, продолжение… В четырех частях… Лариса, не дергай, что это такое? Успеешь.

– Петенька! Петенька!

Генеральша дрожит. Лицо искривляется. Глаза наполняются слезами.

– Что такое?

– Парад… На Марсовом… Марсовом… поле…

– Парад? Где?

– И ты… наверно… там… Внутри… Боже…

– Ну, Мусинька! Не надо. Мусинька!

У генерала дергается челюсть. Он вытягивает из рук плачущей жены номер, смотрит влажными глазами на снимок. А Люся, подхватив тетрадку отца, садится на стул, торопливо перелистывает. Что она помнит о Петербурге? Институт, может быть? Улицы? Но и у нее нервно разметавшиеся кудряшки на лбу, внезапный румянец на щеках, прерывистый голос:

– «Белая ночь на Островах». «Рыбаки вытаскивают сети». «Осетр весом в 3 пуда 25 фунтов…»

– Это угол Морской? – не теряя достоинства, снисходительно спрашивает меня незнакомая соседка.

– Разрешите? Да. Видите – Адмиралтейство. А слева – дом Вавельберга.

– Значишь, здесь справа Тонешь и Трейман. Да, да. Мои поставщики. A слева – английский магазин, Александр. Антон обыкновенно бывал недоволен, когда туда ездила. Долго ждать приходилось.

– Простите… Кто?

– Мой кучер. Антон.

– Ага.

– Вы, наверно, видели наш выезд. Совершенно белые лошади, чистокровные, и Антон – в малиновом. Я обыкновенно выезжала от двух до пяти.

– Да… Наверно, видел. В это время, правда, обыкновенно писал… Но… В малиновом, вы говорите?

– В малиновом. Хотя наши дома на Фонтанке, за Чернышевым, но жили мы сами в Литейной. На Сергиевской, 23 – номер знаете, должно быть. Весь второй этаж – наш.

Уже скоро полночь. Я лежу на двух катушкинских корзинах возле открытого окна в сад. Генерал в углу, под лампой, кончает починку ботинок, которые ему нужно сдать утром заказчику.

А Катушкин еще сидит в столовой, внимательно следит за картами, на которых ему гадает генеральша.

– Хлопот, хлопот, без конца, – слышится участливый старческий голос. – Какой-то пожилой господин имеет что-то против вас, интригует. И, как будто, в связи с этим перемена жизни.

– Опять? – раздается громкий испуг.

– Да, перемена… И дорога. Утренняя. Сначала известие, как будто неприятное, но после – хорошо. Дорогой кончается.

– Ох-хо… Неважно, если дорогой кончается. Ну, а деньги будут, не видно?

– Деньги есть. И довольно большие. Но не оттуда, откуда ожидаете. Неожиданные. Бубны и девятка пик.

– Неожиданные! Кто же это пришлет неожиданные? Странно! Я, вот, ошиканных уже три недели добиваюсь, в Кичеве ждал, здесь теперь жду. И вдруг… Завтра скандалить пойду, честное слово. Главное, знаете, в финансовом отделе здесь заведующей глухой. Я ему втолковываю, а он ни в зуб. Кричу на ухо, что получить хочу, голодаю, – никакого впечатления. Помощник уверяет, что пока бумаги не разыщут, все равно и на ухо кричать бесполезно, не стоит напрягаться.

– Вы давно из Белграда? – спрашивает меня генерал, наклонившись над небольшим куском кожи и срезая полукруглым ножом тонкие слои по краям.

– Недели две.

– Правда, что союзники дают двухсоттысячную армию и разрешают формирование?

– Не думаю… Едва ли.

– A мне писали из Парачина. Один полковник, очень осведомленный.

Генерал поднимает башмак, осматривает возле лампы, насаживает на металлический стержень, начинает постукивать молоточком.

– И Германия дает деньги, – продолжает он в перерывах. – Как только получит от Америки заем… Ах ты, Господи, криво! Они, ведь, с большевиками в дружбе для видимости… Против французов… Ну-ка? Еще немного… Теперь же, когда Франция уступила, они решили это… Порвать… Не даром регистрация наших офицеров производится. Не спроста. Может быть, весной в России все будем.