Михаил Талалай - Было все, будет все. Мемуарные и нравственно-философские произведения

– Я вас обманул, миленький. Обманул. Не сердитесь… Но иначе разве пошли бы? Знаю я столичных жителей – привередливый народ! Ну? Что же не горит? Опять капризы!

Примус зловеще шипит. Будто изнемогая в застарелом катаре, он тяжело дышит, испуская прерывистый свист, отвечает на каждое приближение спички нервными вспышками. А раздраженный Катушкин брызжет, наконец, керосином на горелку, поджигает опять.

– Что вы делаете?

Взрыв огня, точно выстрел, шипение громче, чем раньше, и, о радость, – два причудливых языка: один – изломанный, длинный, другой – прямой, но короткий.

– Беда с ним, подлецом, – удовлетворенно бурчит Катушкин, ставя на стол стаканы и пересыпая чай. – Уже второй год, как истеричная баба: сегодня «да», завтра «нет»… И без всякой причины. Иногда так от рук отобьется, что плюнешь, перейдешь на спиртовку. А через неделю случайно возьмешь, попробуешь… Горит, каналья, как новорожденный. Видно не только люди, и вещи отдыха требуют. A где сахар? Батюшки!

Он смотрит в пустую коробку из-под консервов, почему-то густо краснеет.

– Кончился?

– Не понимаю!.. Вчера еще был!

– Давайте, Иван Степанович, так: ваш чай, а мой сахар. Хорошо? Скажите только, где купить…

– Ни за что!

– Но, ведь… Иван Степанович…

– Не допущу! Гость – и вдруг покупать! Ни в каком случае!

– Но… ведь, вы же жалованья, того… не получили.

– Завтра получу! Обязаны! Кассир не выдаст, скандал устрою! Двадцать кусков, не меньше, оставалось… Где они?

– В таком случае, возьмите в долг денег… До завтра.

– Деньги? Нет уж. Извините. Пригласил – и занимать? Что я, ловкач какой-нибудь? Будем с конфектами пить! У меня монпансье где-то… Сливы тоже. Вам крепкий? Простите, без блюдца. A мешайте карандашом. Впрочем… дурак: мешать! Что мешать-то? Хе-хе!

У Катушкина прекрасный баритон. Он поет с такой выразительностью, что я даже поражен: не ожидал от его простодушной природы. И нежности в лирическом репертуаре тоже масса. Дребедень, по существу, это все: «сказав прости, удалились вы», или – «хризантемы в саду». А как выходит!

– Спойте что-нибудь серьезное, а?

Он блаженно полулежит на кровати с гитарой на коленях. Я против него – кейфую, курю в кресле, время от времени поправляя под собой выскочившую пружинную спираль.

– А что хотите?

– Эпиталаму 243 243 Свадебная песнь в античной культуре; здесь – «Эпиталама» Виндекса из оперы Антона Рубинштейна «Нерон». . Знаете?

– Конечно, знаю. Но только… невозможно это.

– Почему?

– С квартиры прогонят. Давайте лучше какой-нибудь тихий дуэт… У вас бас, наверно?

– Какой бас. Просто – profundo.

– Ну, и подтягивайте. Что бы такое, например? Погодите…

Он мягко перебирает струны, тасует звуки, подбирая тональность.

– Ну…

Наивный прозрачный аккомпанемент моцартовского квартета, взятого Чайковским. Катушкин начинает:

– «Мой миленький дружок…»

– «Любезный пастушок…» – подхватываю я.

– Тах-тах! – раздается стук в дверь.

– «О ком я воздыхаю», – продолжает Катушкин.

– «От страсти умираю», – подтягиваю я.

– Тах-трах! – вздрагивает дверь. Катушкин приподнимается. Струны гаснут в брошенном переборе. Кто-то стучится?

– Бросьте папиросу, – шепчет он, направляясь к двери. – Увидит, будет ругаться. Что ей надо?

Хозяйка стоит в комнате, озирается, озлобленными ноздрями втягивает в себя дымный воздух.

– Ви сте опет пушили?

– Мы пушили? – застенчиво врет Катушкин, – и не думали, господжо! Никто не курил, ей Богу.

– Лажете! Эво – шта е то? Ништа?

Она показывает на синеватые клубы дыма, не успевшего выйти в слишком низкое окно. Катушкин внимательно смотрит туда, куда протягивается сухая рука. И делает удивленные глаза.

– То ваздух, господжо, я мыслим.

– Ваздух? Вы мыслите, ово е ваздух? Може то у вас, у Русии, оваки ваздух! А у моей кучи то не може бити! Не сме бити!

– Ваздух единаков везде, – обидчиво произносит Катушкин, перестав улыбаться. – И кроме того, ты не ори, дура, я тебе не мальчишка.

– Мои слики, мои слики, – с горестью в голосе шепчет хозяйка, снимая со стены портреты каких-то выстроившихся в шеренгу идиотов, и вытирая их рукавом. – Ови руси сасвим су покварили. Потпуно то ни е могуче! – резко поворачивается, вдруг, она к нам, вперяя в меня пронзительныя стекляшки, окруженныя сетью морщинь. – Доста! То се више не може трпити! А ко е то? – мечет она головой в меня.

– Мой гость!

Катушкин гордо поднимает голову.

– Гость? Не дозволявам да имате гости! Чуете?

– Ну-ну! Посмотрим!

– Молим вас, на поле! – решительно подходит она ко мне. – Я вас не познам. Чистите кучу! Молим!

С перекошенным лицом я стою на месте, переводя растерянный взгляд с Катушкина на хозяйку, с хозяйки на Катушкина… И вижу, как он – точно растет. Вытягивается во весь рост, в нижнем белье похожий на грозную спиритическую фигуру, смягченную длинными казацкими усами. Стоит бледный, дрожащий.

– Старуха!

Та сила голоса, которую он боялся дать для «эпиталамы», теперь дана.

– Старуха! Не смей!

– Шта?

Хозяйка изгибается в запятую. Платок спадает с жидковолосой головы.

– Гостей моих оскорблять? – гремит Катушкин. – Из комнаты гнать? Да я тебе весь дом разможжу! В щепки расколошмачу! Такой русский воздух покажу, задохнешься!

– Лопов! Иди у Русию! На поле!

– И пойду! Вспоминать буду, думаешь? Сентиментальничать? Два шиша! С подшишем! Брате мой, – торжественно обращается ко мне Катушкин. – Хайдемо! Ни одной минуты в этом гнезде! Ни секунды! Лучше на улице… В кафане. Заплатите ей немедленно за три дня двадцать динар… И к дьяволу! Я одеваюсь!

Темный вечер прикрыл засыпающий город. Звезды светят близко и дружно – снизу не затмевают огни. В тишине каждый звук – барельеф, каждый голос – контур резцом. И на мерцающем небе силуэты белых коробочек, треугольники крыш. Неподвижно, бесшумно, мертвенно. Ненужный день погребен!..

– Вы постойте тут, на улице, с вещами, а я сбегаю к генералу Порогову… Наверно, даст переночевать.

– А в гостиницу? Честное слово, в гостиницу лучше, Иван Степанович.

– Ни за что! В гости пригласил – и в гостиницу? За кого вы меня принимаете?

Квартирка генерала во дворе. Она стоит особняком, выходя боковой стороной в большой фруктовый сад. Нагруженные чемоданами, корзинами и узлами, мы минуем ряд темных окон, за которыми уже сонно и тихо, чуть не натыкаемся на оглобли какой-то подводы, обходим колодец с силуэтом черного колеса.

– Ваше превосходительство, мы здесь!

Катушкин кричит в открытое окно, задернутое занавеской. На белой материи начинают суетиться китайские тени. Проходит минута, и сбоку в дверях скрежещет ключ.