Михаил Талалай - Было все, будет все. Мемуарные и нравственно-философские произведения

– Вам, наверно, жарко в шубе? Такой день… Душный…

– Да, да, ничего… не беспокойтесь. Я положу на стульчик… Сюда. В прошлом году, когда жил в Митровице, украли ее, знаете… Слава Богу, полиция нашла. Вот теперь и не расстаюсь. Единственное, что осталось… От всего.

Он осторожно вытягивает руки, откидывает шубу на спинку, любовно разглаживает.

– Вы курите?

– Премного благодарен… «Сава»?

– Да, к сожалению. Приходится самые дешевые…

– Хе-хе! Да что уж. Конечно, приходится. А не то было бы, ежели войну, например, выиграли бы. Константинополь бы взяли. Вот покурили бы! Только, все же, я думаю, простите, вы это для видимости… Хе-хе!

– Что для видимости?

– А «Саву»… Чтобы в глаза не бросалось. Мне генерал Шутилин уже изволил все рассказать. Обнаружит…

– To есть… что? Не понимаю.

Незнакомец придвигает стул, кладет мне на колено руку, таинственно понижает голос:

– Регистрируете?

На лице у него страшная сложность: лукавство, радость, тревога, надежда, пытливое ожидание, страх разочарования.

– Помилуйте! Кого?

Он вздыхает. Снимает с колена руку. В глазах радость тухнет.

– Скрываете! Значит – в секрете пока. Ну, что-ж! Подождем. Только, я вам скажу, напрасно вы людей мучаете. Какой может быть секрет из того, что человеку на родину хочется? Не запишете сейчас, все равно после снова приедете. Извольте карандашик… Не трудно, ведь: Федор Никитич Степанов. Второй гильдии, своя торговля в Ростове, на Большой Садовой. И два дома… На Таганрогском один. Бумажку можно и эту, после с нее в книгу впишете. А что секретничаете, ваше дело, конечно. Может быть, так и надо, нам отсюда не видно.

– Федор… Никитич, – говорю я, сочувственно беря собеседника за руку. – Даю вам честное слово, что никакой регистрации у меня нет. Я просто – по частному делу. В гости. Записать мне не трудно, но какой толк? И куда? Вы ведь знаете, наверно, что у нас существуют различные организации…

– Вот то-то и есть! – нервно выпрямляется Федор Никитич. – Организаций много, а я никуда не вписан! О чем же я хлопочу? Об этом! К колонии в прошлом году приписался, а в нынешнем – правление вдруг упразднили, ссуды никто не получает. И я – как в воздухе: вишу! По газетам читаю – все уже, каждый на своем месте – инженеры с инженерами, офицеры с офицерами, профессора, педагоги, чиновники внутренних дел… Придется двинуться – все вместе дружно поедут. А я? Так мне здесь и оставаться прикажете? Одному?

Проходит около часа, пока я ввожу Степанова в курс всех беженских дел. Как оказывается, он многое знает, почти обо всем слышал от членов местной колонии. Но по природной своей подозрительности – никому не верит, хочет точно все знать из первоисточника, из столицы. И когда мы кончаем беседу, и я, как будто нарочно, встаю – он вместо того, чтобы прощаться, вытаскивает, вдруг, из глубины шубы толстую рукопись.

– Еще минуточку разрешите… Его превосходительство говорил, что вы иногда пописываете в газетах… Может быть, возможно было бы это напечатать? А?

Он протягивает рукопись. И лицо теперь совсем другое. Счастливое, радостное. С таким видом мать передает ребенка на руки няньке. И, как у матери, обычная переоценка: ожидание радости с моей стороны.

– Что это?

– Стишки… История Государства Российского в рифму. В прошлом году, знаете, пока не имел службы, писал… До Императора Николая Павловича довел, до Персидской войны, Гюлистанским миром закончил. Ну, а теперь что же осталось? Сто лет… Зимою, ежели будут печатать, по вечерам допишу. У меня учебник есть. Составил Елпатьевский, известный профессор.

Не знаю, прав я или нет, обойдясь, в конце концов, со Степановым достаточно грубо. Но кто осудит меня, если ознакомится хоть бы с первыми строками:

Проездом в Париж

Падают сумерки. Точно чьи-то ресницы, невидимо-тонкие, нежно-задумчивые – прикоснулись к земле, затуманили небо. Каждый вечер случайные облака переживают вверху кратковременность радости, недолговечность успеха. Сначала торжественность пурпура, яркие хитоны и тоги, красочный крик самомнения, восторг перед достижением прекрасного. А исчезла за холмом лысина мудрого солнца, погас хитрый последний скосившийся луч – и тоска разочарования повсюду. Ненужные пятна на небе, пыль на куполе храма. И в горделивых окнах на противоположной горе вместо грозного пламени – квадратная темная пустая бездарность.

Всесильные сумерки. Всепобеждающие сумерки. Соединение дней и ночей, бытия с небытием, страдания с радостью – срединная грусть, итоги человеческой жизни. Как будто, есть что-то, как будто нет. И ни в чем прочной уверенности.

Понимаю я, почему в эти часы во всем мире в глухих городах со всех подоконников тянутся на улицу локти и головы. Ежедневно миллионы бюстов обрамляются стенами на фоне бессмыслицы. Темнеют в желтых овалах замочные скважины глаз, потерявшие ключ. И не верьте улыбке и перекликанию, и веселому смеху. В черных окнах заметно: кто-то умер. Кто-то сторожит. Кто-то умрет…

– Мица, почем сегодня капуста?

– Славка, расскажи, что случилось в кафане?

Уже темно, а Катушкина нет. На столе, за которым, не дождавшись, я уже пью чай – письмо для него. Сверху штемпель министерства – очевидно, служебное. Что случилось? К семи обещал быть… Не пойти ли к Шутилину?

За окном город спит. Небо в тучах. Ветерок, набежавший недавно, перешел к свистящей злобной настойчивости. Где-то с разных концов хрипло стали кричать петухи. У домишки напротив глупо хлопает ставня, на ворчливых петлях калитка борется с воздухом.

– Иван Степанович, вы?

– Уф! Наконец-то. Возьмите кипрегель. Он стоит внизу, у окна.

Устало дышит.

– Это, значит, наша квартира? А?

– Да. Где вы пропадали?

– Селяк один незнакомый к себе затащил. На поминки по жене, кутью есть… A где вход? Там?

– Да, в ворота. И налево.

– Вы откроете? Будьте добренький!

Катушкин шумно входит в комнату, оглядывается, остается доволен. И громким голосом повествует о том, что на поминках ел, сколько выпил.

– Письмо? Мне?

– Да, вам. Служебное.

– Да что вы? Заплатят?

За окном – яркая вспышка. Протяжный грохот. И, вдруг, грозный возглас Катушкина:

– Опять?

Страшный удар. Уже не за окном, а внутри. Катушкин опускает могучий кулак на стол, выпрямляется. И в лице ходит буря.

– Ради Бога… Что такое?

– Рракалии! Я им!..

– Что случилось? Не заплатят?

Опять вспышка за окном, опять в небе грохот. И щелчки крупных капель по подоконнику. Катушкин изнеможенно садится, швыряет в угол письмо, подпирает подбородок руками.

– Ну, что с вами? Иван Степанович!