Михаил Талалай - Было все, будет все. Мемуарные и нравственно-философские произведения

Возьмем, например, тучи. Самые обыкновенные тучи. Казалось бы, нет у них никаких органических признаков: ни нервов, ни легких, печени, ни даже почек. А, между тем, спросите любого огородника: имеют ли тучи свой характер, привычки, хитрости – и он твердо ответит – да.

Я сам лично помню, как пришлось мне разводить огород во время голода в годы последней войны, когда Гитлер на Востоке освобождал от большевиков русский народ, отбирая у него хлеб, а союзники поддерживали бодрость мирного населения Запада, сбрасывая на него бомбы.

В эти самые времена я именно и убедился, что тучки небесные, вечные странники, вовсе не такие милые существа, какими их представляют поэты и художники. Так как огород мой находился далеко от воды, то во избежание поливки выбирал я обычно благоприятный денек, когда все небо заволакивалось прекрасными тяжелыми тучами, и торопливо начинал сажать рассаду или что-нибудь сеять. Не нужно таскать тяжелых леек: благодатный дождь – вот-вот – сейчас все обильно польет. Но только окончу я работу, удовлетворенно взгляну на небо с надеждой на его помощь… И тучи, вдруг, начинают быстро расходиться в разные стороны. Одна останавливается за одной горкой, другая – за другой. Третья садится на скалы в соседнем ущелье. И все с любопытством следят: что я предприму дальше.

С легкими проклятиями и с тяжелым кряхтением начинаю я таскать воду из далекого водопроводного крана. Куртка и панталоны – в воде. Ботинки – в липкой грязи. Часа два тянется этот каторжный труд. Чтобы как-нибудь скрасить его, я усиленно начинаю думать о прежней жизни в России, о том, какое жалованье я тогда получал, сколько получал бы теперь, если не было бы революции…

А когда работа окончена, когда рассада напоена влагой до самых корней, а грядки с семенами обильно орошены несколько раз, – картина сразу меняется. Из-за крыши соседней виллы показывается одна тучка. Из-за железнодорожной насыпи – другая. Туча, отдохнувшая на скалах в ущелье, торопливо срывается с места и держит прямой курс на мой огород. Та, которая стояла за горкой, уже значительно обросла водяными парами. Она прикрывает солнце своими рыжими волосами; за волосами появляется ее искаженная серая физиономия, покрытая вдоль и поперек глубокими синими морщинами; а за головой следует громадное, опухшее от водянки, безобразное туловище. Проходит всего минут пятнадцать, двадцать… Вокруг сгущается мрак. Откуда-то, точно спросонья, срывается ветер… И в окружающем воздухе раздается, вдруг, оглушительный дьявольский хохот. Это – гром. Тот самый гром, в котором наши ученые, увлекаясь изучением атмосферного электричества, не доглядели психологической сущности; его несдержанной грубости, злорадству и полного презрения к барабанным перепонкам высшего животного мира.

Нужно ли говорить, что вслед за громом непосредственно низвергается на огород стремительный дождь, с крупными каплями вроде шрапнели? Рассада беспомощно валится на бок, поднимая из луж обнаженные корни; a посеянные на грядках зерна испуганно вылезают на жидкую поверхность земли, чтобы узнать, что случилось.

Таковы выводы из наблюдений над психикой туч, в бытность мою огородником. Однако, чтобы слегка ознакомиться с этой проблемой, не надо даже разводить огорода. Кто из наблюдательных и вдумчивых горожан не замечал, что тучи и дождь панически боятся зонтиков и непромокаемых пальто, если эти пальто действительно непромокаемые? Опытные горожане знают, что зонтики существуют вовсе не для защиты от дождя, а для устрашения туч и для их рассеивания в небе.

Впрочем, об одухотворенности внешнего физического мира говорить много не стоит. Уже более ста лет тому назад – Фридрих Вильгельм Иоганн Шеллинг убедил не только своих немцев, но и многих наших русских шеллингианцев, что неорганическая природа тоже жива, и что в ней в разной степени проявляется Мировая Душа. Но, вот, что любопытно и что до сих пор не было обследовано ни Шеллингом, ни другими философами, имевшими достаточно свободного времени: это – одухотворенность искусственных вещей нашего домашнего обихода. Например, тарелки, бутылки, зубные щетки, ботинки. Как они?

В молодости, будучи отчаянным позитивистом, я, конечно, счел бы оскорбительным для себя даже поднимать такие вопросы. Точная наука охраняла меня от плохого тона в познании мира.

Но когда постепенно стали рушиться прежние взгляды на вселенную; когда началась мода на четвертое и прочие измерения пространства; когда при помощи метагеометрии стали заподазривать прямую линию в том, что она кривая; когда в новой механике стали смешивать координаты пространства с координатой времени; когда неразложимые химические элементы стали разлагаться; когда эйнштейнисты объявили бесконечную вселенную конечной, а скоростям положили предел в скорости света; когда от волнообразного колебания эфира стали возвращаться к теории истечения; когда физики начали сомневаться в применимости законов логики к явлениям мира бесконечно-малого или бесконечно-большого; когда, наконец, под шумок всей этой научной неразберихи стали завоевывать серьезные позиции метапсихика, парапсихология, телепатия, радиостезия… Тогда я не выдержал, растерялся и – сдался.

Сижу сейчас в своей скромной маленькой комнате, пытливо оглядываюсь по сторонам, вижу все эти предметы вокруг: часы, пепельницу, записные книжки, бумагу, чашки, ложки, стаканы, склянки с лекарствами, карандаши, книги, густой слой пыли на комоде… И думаю: несомненно, мы все, давно живущие в тесном соседстве, друг с другом, должны как-то влиять друг на друга, передавать взаимно какие-то излучения. Кое в чем, как я заметил, мы сходимся. Кое в чем несогласны. Иногда делаем взаимные уступки. А иногда, наоборот, вступаем в борьбу.

Вот, например, – мой старый приятель-мундштук. Как мы с ним подружились за эти годы, как он у меня! Тот конец его, который находится у меня во рту, я за это время порядочно искусал, даже прокусил в нескольких местах. Но мундштук не в претензии: знает, что это не со зла, а от задумчивости.

Когда я сажусь за стол писать, он сам любезно подворачивается мне под руку, покорно ждет, пока я заряжу его папиросой, и затем привычным движением вскакивает в рот, уютно располагаясь между губами в левом углу, зацепившись за один из нижних зубов. Тем, что я пишу, он интересуется гораздо больше, чем все мои человеческие друзья. Пока я строчу, и чернильный карандаш скользит по бумаге, он с любопытством свешивается над рукописью и следит за развитием темы. Когда вещь ему нравится, он с довольным видом покачивается, кивая концом в знак одобрения; когда же замечает, что работа не ладится, и что лучше ее начать снова, он с милой хитростью низко спускается над бумагой и, как бы невзначай, прикладывает к ней горящую папиросу. Ему известно, что я терпеть не могу прожженной бумаги и что поневоле критически просмотрю написанное, чтобы перенести его на новый лист.