Михаил Талалай - Было все, будет все. Мемуарные и нравственно-философские произведения

Какая обида! Так хотелось остаться, посмотреть, как осуществится любопытная затея Катушкина…

И, вдруг, на следующий день телеграмма:

«Выезжай немедленно. Квартира сгорела дотла. Сами едва спаслись. Здоровы. Необходимо присутствие».

Для чего было им так торопиться? Ну, чтобы еще подождать денька два, три? А теперь положение идиотское. Вся колония уже знает о несчастье, ходит смотреть на меня, высказывает соболезнование. И даже сам Катушкин не уговаривает.

– Понимаю вас, дорогой мой, понимаю, – сочувственно вздыхая, говорит он. – Раз пожар, что поделаешь!

Взяв слово с Ивана Степановича, что он мне все подробно опишет, я с грустью уезжаю в Белград. Первое время на душе нехорошо, стыдно за допущенную безобразную ложь.

Но, вот, наконец, письмо. И я успокаиваюсь. Катушкин восторженно пишет:

«Дорогой мой! Ура! Если бы вы знали, какой успех! Скажу истинную правду – весь местный бомонд был. И аптекарь, и купец Иокич, и почтарь, и отец парох, и сам срезский начальник. Программу всю выполнили. Как Каненко Скрябина играл – уму непостижимо! За две лопнувшие струны, правда, пришлось кафанщику заплатить, но успех колоссальный. Иокич целоваться с Каненкой пришел, уверял, что никогда от одного человека не ожидал услышать столько звуков в такое короткое время. А я тоже фурор произвел полный. Сначала, правда, когда выступил с “Увы, сомненья нет”, публика еще не разобрала, хорошо пою или плохо. Оглушил, очевидно. И каватину Валентина тоже не оценили. Но, вот, “Не плачь, дитя” задело здорово. Жена аптекаря заплакала даже, грудные дети у кого-то в задних рядах тоже заревели. А как добрался я до Кармен, да двинул во всю силу Тореадора, который смелее вперед… Что было! Вещь оказалась многим знакомой, неожиданно образовался в зале вместо моего соло – хор, все стали подпевать, почтарь поднялся с места, дирижировать начал. И вызывали – без конца: крики, шум, стук… Одного пьяного срезский начальник приказал вывести: требовать начал, каналья, чтобы Каненко ему тоже аккомпанировал. “Вольгу, Вольгу, мать родную” хотел исполнить.

A после меня и Каненки еще Анна Федоровна пела. Не помните? Жена полковника, такая щуплая, болезненная. Сама-то она прекраснейшая личность, добрейшей души человек, но голосок, сказать правду, не важный. Тоненький, а главное неуверенный, боязливый, все время опасаться приходится, что не туда заедет, куда назначено автором. Пела она “Ах, истомилась, устала я”, но глупая у нее, знаете, привычка: как только где голос сорвется или сфальшивит, сейчас же останавливается, с удивлением глядит на публику. Я бы на ее месте это нарочно скрыл, поторопился бы следующую ноту поэнергичнее взять, а она недовольно машет рукой, громко произносит “эх!” и заставляет Каненку аккомпанировать сначала. Бились они этак вдвоем на глазах у публики довольно долго, на третий раз чуть до самого конца не добрались… Но, слава Богу, один слушатель выручил: встал и объявил, что местное купечество, высоко ценя русское искусство, просит всех артистов принять от них угощение в соседней комнате. Для Анны Федоровны это, конечно, оказалось хорошим выходом из “Пиковой Дамы”. А для меня лично, скажу прямо, настоящей удачей. Сбор при входе был не особенный: 420 динар. Но за ужином срезский начальник, дай Бог ему здоровья, вечно буду его помнить, особую комбинацию с купцами придумал. У него, сами понимаете, какие деньги могут быть? Вот, он потихоньку и говорит: “Я тебе, брат рус, соберу среди них тысячи две динар, только ты меня пока не выдавай, я сам им завтра раскрою… Ты пой нам за столом, а я после каждого номера буду класть на тарелку по сотенной бумажке и предлагать купцам делать то же. Им не беда разориться, a мне ты мои деньги после ужина верни, я человек небогатый”. И что бы вы думали? Собрал! Каненко от меня 300 динар на следующий день получил, Анна Федоровна за “Пиковую Даму” 50, кафанщик за пианино – 100, и все-таки 1.800 чистых осталось.

Теперь я в городе – герой. Все меня знают. Но мы с Алексеем Викторовичем решили не оставаться здесь, а думаем ехать в турне по всей Македонии. Так и быть, пусть несчастные жители воспользуются случаем ознакомиться с великим русским искусством, пока мы с Каненкой не вернулись в Россию. Правильно?

Долго прожив на этом свете и достигнув совершеннолетия для поступления в «Русский Дом», перестал я верить в точную науку и в ее объяснения явлений окружающего мира.

По-моему, неточная наука гораздо глубже.

Почему, например, академические психофизиологи считают, что для всякаго психического процесса необходимо присутствие нервной ткани и ее скоплений в спинном хребте или в черепной коробке?

Принято думать, что всякая мысль обязательно требует сопутствующей работы головного мозга. Есть мозг – есть мысль. Нет мозга, нет мысли. Хирургия в своих трепанациях будто бы подтверждает это неопровержимо.

Между тем, такое предположение выводится только по аналогии. A умозаключения по аналогии, как известно, считаются в логике не особенно ценными. Вот, в анатомических театрах студенты обычно удостоверяются в существовании мозга у каждого человека на мертвых головах каких-нибудь несчастных бродяг, людей без рода, без племени, без всякаго положения в обществе. Но разве это доказательство для других слоев населения?

А современные министры, дипломаты, политические или общественные деятели? Кто их трепанировал? Кто препарировал, когда человечество освобождалось от них?

Нет. Как мне кажется, одушевленность и мысль это – нечто ни от чего не зависимое. Нервная ткань, только иногда присосеживается к ним, чтобы придать вопросу больше научности. Ведь, никто из верующих не предполагает, что у бесплотных духов имеется мозг, мозжечок, симпатическая нервная система. А, кажется, бесплотным духам отказать в одушевленности и в мысли никак невозможно.

Вот, разберемся хотя бы слегка в психологии обычных физических явлений, или даже простых обиходных искусственных вещей нашего быта.