Михаил Талалай - Было все, будет все. Мемуарные и нравственно-философские произведения

И работа кипит.

Нет, в самом деле: как, раньше, когда-то все казалось мне простым и ясным в нашем психофизическом мире! Сидел я в удобном своем кабинете, спокойно читал, например, «Критику чистого разума» Канта; отлично разбирался в формах познания, в законных пределах рассудка, в непостижимости «вещи в себе и для себя»…

А теперь, вот, сижу Бог знает где, разбираюсь в сущности ложек, чашек, кофейников, пуговиц. И вижу, как трудно иметь дело не столько с «вещью в себе», сколько с вещью для нас.

Смотрю я с любовью вокруг себя на наших русских людей, всегда бодрых, всегда подвижных, при всяком возрасте продолжающих с достоинством честно трудиться. В то же время не унывающих, не теряющих хорошего расположения духа… И удивляюсь:

Как изменились времена!

Куда делась жалкая чеховщина начала нашего века? С вечным ее нытьем и брюзжанием? С анемичными скулящими сестрами? С бестолковыми дядюшками и племянницами, от безделья тоскующими о небе в алмазах? Нет сейчас ее. Как рукой сняло. Есть усталость, есть горечь, бывает нередко изнеможение. Но для тоски, слава Богу, не хватает свободного времени.

Коренным образом изменилась наша психика также и по сравнению с прошлым веком. Спору нет: хорошая была тогда жизнь. От излишней сытости уже в сорок лет можно было получить удар. Приятно помечтать об этом счастливом существовании наших дедушек и бабушек, читая чьи-нибудь мемуары. Но во многом мы ушли от этих предков так далеко, что кое-что перестали сейчас совсем понимать. Вот, хотя бы, например, вопрос о молодости или о старости…

Не странно ли?

В первой половине прошлого века зрелая юность начиналась у нас с четырнадцати лет и кончалась около двадцати. В двадцать лет человек становился совсем взрослым и после двадцати лет начинал уже увядать, делаясь к тридцати годам вполне пожилым.

И в самом деле: жизнь к двадцати трем годам была уже прожита. Арифметика, геометрия и алгебра известны. Древние языки выучены. Некоторые новые тоже. Физику человек проходит. Историю – одновременно. С классической литературой ознакомился… И после этого – жизнь, как посмотришь с холодным вниманием вокруг, – такая пустая и глупая шутка…

А если взрослый двадцатидвухлетний мужчина успел за свое долгое существование еще влюбиться, побывать на балах, где-нибудь закусить или выпить, – конечно, им овладевал английский сплин, или русская хандра:

Вот так приблизительно кончались к двадцатипятилетнему возрасту молодые годы у наших предков в прошлом столетии. И не только во времена Онегина, но и значительно позже; недаром юнкеру Шмиту Алексей Толстой под видом Пруткова должен был давать честное слово, что лето возвратится и что поэтому стреляться не следует.

A вслед за краткой молодостью шли следующие периоды жизни наших дедушек и бабушек: пожилой возраст и старость.

У Тургенева в «Первой любви» говорится:

«У окна сидела женщина лет пятидесяти… Обращаясь к старухе, он сказал: “Я передам, что вы пожалуете к нам”».

Старухой была мать Зинаиды.

В «Записках охотника» «Касьян был лет пятидесяти… Странный этот старичок говорит очень протяжно».

В пьесе Тургенева «Холостяк» одно из действующих лиц определяется: «Михайло Иванович Мошкин. Коллежский асессор. Пятидесяти лет. Живой, хлопотливый, добродушный старик».

А вот кое-что странное и у Достоевского, в его описаниях внешности матери Раскольникова: «Несмотря на то, что Пульхерии Александровне было уже сорок три года, лицо ее все еще сохраняло остаток прежней красоты. Волосы ее уже начинали седеть и редеть. Щеки впали и высохли…».

У Островского в пьесах немало пятидесятилетних стариков и старух. В «Женитьбе Белугина» значится: «Гаврила Пантелеевич Белугин, старик 55 лет». А у Толстого в «Войне и мире» с возрастами творится уже что-то совсем непонятное, с точки зрения нашего времени.

«Старая графиня» Ростова беседует со своей дочерью Наташей, сидя в кофте, в чепце, без накладных буклей, с одним бедным пучком волос, выступающим из-под белаго коленкорового чепчика. «Так-так, – повторила графиня и, трясясь всем своим телом, засмеялась добрым старушечьим смехом».

А сколько лет было этой старой графине, кряхтящей, вздыхающей, смеющейся старушечьим смехом»? Несколькими страницами раньше автор открыто выдает ее годы:

«Графиня была женщина с восточным типом худого лица лет сорока пяти…».

Вот какое странное отношение к возрасту проявляли русские писатели в прошлом столетии. Поэтому не удивительно, что для наших бабушек с дедушками самым позорным и преступным примером позднего увлечения мужчины женщиной был, как известно, Мазепа. По Пушкину он не просто старик, а «старец», «он удручен годами», а в самом деле, умер Мазепа в год Полтавскаго боя шестидесяти пяти лет. Увлекся Матреной-Марией Кочубей за два, за три года до этого, то есть шестидесяти двух лет от роду. A разве это возможно для мужчины, если он не преступник?

В представлении тогдашнего общества уже пятидесятилетние женихи были людьми ненормальными, вызывавшими грустные улыбки и неодобрительные покачивания головой. Взять хотя бы у Апухтина его печального героя Павлика Дольского. Влюбился Дольский пятидесяти лет. И доброжелательный доктор ему говорит: «Человек в 50 лет должен понять, что он старик, и не удивляться тому, что сердце его работает слабее, чем в молодые годы».

A после этого предостережения врача для злополучного жениха страшный удар: окружающие молодые люди, заметив, что пятидесятилетний старик неравнодушен к предмету своих воздыханий, составляют про него шутливую песенку и поют, намекая на почтенный возраст влюбленного:

Да. Так было раньше, когда-то, у нас, дома. А теперь? Как угадать: кто из нас стар, а кто молод?

Прежде, на родине, все наши лихорадочно торопились жить, торопились любить, торопились служить и к пятидесяти годам старились. А сейчас шестидесятилетний поручик знает, что чин его молодой, и поневоле держится молодцом, чтобы не унизить честь полка подагрой или одышкой. Семидесятилетний полковник сознает тяжесть лежащей на нем ответственности и проявляет во всем начальственную энергию, служит ли он где-нибудь судомойкой, или самостоятельно делает йогурт.