Михаил Талалай - Было все, будет все. Мемуарные и нравственно-философские произведения

Какую чудесную линию приобрела бы помолодевшая мать Зинаиды!

Какой очаровательной женщиной оказалась бы сорокалетняя графиня, совершенно забыв и о своей старости и о своем старушечьем смехе!

A пятидесятилетний Павлик Дольский, превратившись из грузного бездельника в подвижного представителя автомобильных шин, конечно, уже не торопился бы жениться и не совещался бы с врачом, а наоборот: до шестидесяти лет присматривался бы к невесте, чтобы окончательно решиться на брак. И попутно смеялся бы над женихами-молокососами, берущимися совсем не за свое дело…

Не знаю, что делать со своей памятью. Вот уже около семидесяти лет упражняю ее, питаю всякими впечатлениями, сведениями, а она становится все хуже и хуже.

Прежде, помню, все впечатления, факты, названия, имена, рассказы собеседников прилипали ко мне, как мухи к липкой бумаге. А теперь – прикоснутся к мозгу, сядут на полчасика, на сорок минут, и затем свободно снимаются с места, чтобы никогда не вернуться.

Вот, бывает теперь иногда… Пригласят меня знакомые на званый завтрак. Завтрак парадный: с бумажными салфетками, с одинаковыми тарелками. Кажется, по случаю золотой свадьбы хозяев. Нет, не золотой свадьбы, a пятидесятилетия со дня окончания хозяином Кавалерийского училища. А, впрочем, может быть, и золотой.

Посижу я там среди милых старых друзей часика два, три, – а по дороге домой встречаю знакомую даму – Олимпиаду Петровну. Мы с этой Олимпиадой Павловной знакомы уже лет пятнадцать; и не бывает случая, чтобы она при встрече на улице не спросила меня, откуда я иду, куда, почему и зачем.

– Наверно у Щукалевых на завтраке были? – спрашивает.

– Да.

– А что подавали?

– То есть как?

– Я говорю: какое меню было?

– Меню? Ага… Сейчас…

– Закуски были?

– Да… Были.

– А с чем?

– С этим самым… Не помню.

– Странно… Ну, a затем, конечно, мясное и рыбное. Рыбу знаю: мерлан. Когда Мария Степановна с базара провизию несла, из сетки рыбная чешуя сверкала. Ну, а мяса не видела: на дне лежало. Какое мясное вы ели?

– Мясное? А это самое… Как его… Не разобрал. Я в это время разговаривал с Верой Андреевной.

– Хотела бы я видеть, как вы разговаривали с Верой Андреевной, когда она уже три недели назад в Аргентину уехала. Moжeт быть – с Евдокией Васильевной?

– Ах, да, да. С Евдокией Васильевной! Верно!

– А хорошо одета была? В зеленое платье, или в темно-красное?

– Как вам сказать… Как будто в зеленое… Но в темное… Вроде красного.

Окончу я этот тягостный разговор с Аделаидой Петровной, пойду дальше, и как-то неприятно на душе. Действительно: почему я не помню, какое было мясное и какое платье у Анастасии Евдокимовны? Мне совершенно ясно, что Аделаида Антоновна меня глубоко презирает за мою память. Да одна ли она только! Некоторые обижаются, некоторые просто прекращают знакомство, хотя я всех их люблю и уважаю.

Познакомят меня, например, с очень милой дамой – графиней Фридрихсгафен Нассау фон Людендорф. Поговорим мы с нею часа два, три, по душе, найдем много общего в прошлом столетии, в воспоминаниях, в строгом осуждении нынешнего огрубения нравов. А пройдет три, четыре дня, – и кто-нибудь из знакомых говорит мне:

– Имейте в виду, что графиня Фридрихсгафен Нассау фон Людендорф на вас обижена: позавчера днем шла по тротуару навстречу вам, прошла мимо, а вы ей даже не поклонились.

– Да что вы? Как неприятно… А может быть туман был?

– Какой туман, когда стоят такие прекрасные дни!

Настроение у меня и после этого сильно испорчено. Досадно! Ни с того, ни с сего обидеть милую солидную женщину!

В ближайшее же воскресенье после литургии на церковном дворе вижу ее, подхожу и говорю виновато:

– Ради Бога, графиня, простите, что позавчера на улице я не поклонился вам… О чем-то думал и не заметил…

– Ничего, ничего, – успокоительно отвечает она. – Вы смело могли мне не кланяться, так как мы с вами совсем не знакомы.

Бывают иногда и другие глупые случаи. Уговорили меня друзья пойти поздравить одну общую знакомую, которая объявила всем, что празднует свои именины. Теперь, из-за страха ли перед атомной бомбой, или по причине охлаждения Гольфстрима, русские эмигранты все реже и реже официально празднуют день своего Ангела.

И я согласился. Купил цветов, отправился.

– Вот видите, и я не забыл принести свои поздравления милой хозяюшке, – весело, но несколько вычурно сказал я, нарочно не обращаясь к имениннице по имени отчеству, так как имя «Ольга» помнил, а отчество утерял по дороге. – Разрешите поднести вам от всей души эти скромные цветы.

– Нет, нет, чего там, – сконфузившись и прикрыв лицо рукой, сказала она. – Мне не надобно.

– Ну, что вы! В такой торжественный день!

– Все одно, не дарите; а то хозяйка серчать будет, что мне, а не ей.

Часто попадая в неловкое положение из-за отчаянной памяти на лица, я одно время решил кланяться на улице всем, кого только могу заподозрить в знакомстве со мной. И это решение значительно облегчило мне жизнь: в случаях ошибок никто не сердится, а только с удивлением поворачивается и долго смотрит вслед. Было только два или три случая, когда незнакомые пожилые дамы обиделись, приняв меня за ловеласа, который пристает на улице к хорошеньким женщинам. Однако, слава Богу, эти обвинения не отразились на моей репутации: указанных дам многие знают в лицо.

Есть, наконец, и еще целый разряд недоразумений: это встречи с людьми, с которыми я был знаком лет двадцать пять или тридцать назад.

Приду завтракать в наш скромный русский ресторан, и, вдруг со стула у соседнего столика срывается какой-то седой господин и с радостным лицом кидается ко мне:

– Дорогой! Как я рад! Приехал сюда на ваканс… Спрашивал ваш адрес, никто точно не знает… Ну, как поживаете?

Он энергично трясет руку, впивается дружески-восторженным взглядом.

– Да вот, слава Богу, поживаю… Доживаю… – с растерянно-счастливой улыбкой отвечаю я, чувствуя, как в это время моя мысль лихорадочно начинает копаться во всех уголках мозга. – А вы?

– Как видите, жив, здоров. А сколько за это время перенес! Вы были совершенно правы, когда отговаривали меня бросать насиженное место и уезжать. Екатерина Семеновна тоже была согласна с вами. A Алексей Никифорович, все-таки, подбил.

– Да… С его стороны это, действительно, неосмотрительно… Как-никак в Париже было неплохо…

– Вы хотите сказать – в Белграде? Я думаю! Уже жалованье в две с половиной тысяч динар получал. А, кстати, «Русскую Семью» помните? Весело было. Николай Григорьевич, Георгий Матвеевич. Ах, да! А Антошу помните? Умер, бедняга!

– Да что вы? Антоша?.. Антоша… А от чего?

– От воспаления легких. Восемнадцать лет назад. А, кстати, я бы хотел вас навестить, да только не хочу невпопад, когда заняты. Вы мне позвоните в отель «Альзас-Лоррен» и скажите, когда к вам прийти. Я с большой радостью… A ведь хорошее время было! Неправда?