Михаил Талалай - Было все, будет все. Мемуарные и нравственно-философские произведения

И теперь, вдруг, от колебательной теории света – началось возвращение к «истечениям» Ньютона. Одного эфира оказалось для распространения света недостаточно: на волну насаживается материальный элемент света – фотон…

Подобная переоценка старых научных понятий и ломка устоев естествознания привели к тому, что сомнению стала подвергаться сейчас даже сама научная методология, основанная на общечеловеческой логике и на строгих правилах эксперимента. И эти сомнения пришли не со стороны, не из недр умозрительной философии, что было бы естественно и допустимо, но из среды самих же ученых – математиков, физиков, химиков.

Исследуя бесконечную делимость пространства и вытекающие отсюда затруднения, известный математик Борель 261 261 Феликс Эдуард Жюстен Эмиль Борель (Felix Edouard Justin Emille Borel) (1871-1956) – французский математик и политический деятель. пришел к заключению, что «наша интуиция нас обманывает и в бесконечно малом, и в бесконечно большом». Французский химик Болль выдвинул утверждение, будто бесконечно-великое и бесконечно малое во вселенной не аналогичны друг другу; хотя математически пространство однородно и в бесконечно большом, и в бесконечно малом, однако сама вселенная не однородна в обоих этих протяжениях. Мир светил и мир атомов, поэтому, коренным образом отличаются друг от друга.

A кое-какие физики в настоящее время начинают даже сомневаться в применимости законов логики к некоторым явлениям материального мира. Уже в 1937 году, на международном философском конгрессе кое-кто из присутствовавших ученых, указывая на неустранимость затруднений в истолковании некоторых физических феноменов, откровенно заговорил о том, что научные исследования должны теперь опираться на «новую» логику, что логика должна быть «обновлена». Детуш 262 262 Жан-Луи Детуш (Jean-Louis Destouches; 1909-1980) – французский физик и философ науки. , например, утверждал, что одни и те же умозаключения неприменимы к миру бесконечно-большому и к миру бесконечно-малому. Эту «неприменимость» логики на указанных полюсах бесконечности поддерживал и другой физик – Шредингер, утверждавший, например, что электрон есть в одно и то же время и материальное тело и волна.

А ученый Рейзер дошел до того, что предложил всю старую физику, построенную на аристотелевской логике, заменить физикой «новой», которая должна обходиться без основных логических законов тожества, противоречия и исключенного третьего.

Подобный отказ от логики, конечно, смешон. Ведь именно она, логика, пользуясь данными опыта, и породила механистическую физику. Без нее наука вообще перестает быть наукой. Однако, весь этот скепсис сам по себе не смешон, а трагичен. Он указывает на постепенное падение тех завоеваний рассудка, до которых поднялась наша цивилизация.

А давно ли было это – священная область познания природы, благоговение перед тайнами мира… Пытливые физики, химики, точно монахи во время молитвы в своих храмах-лабораториях. Астрономы – отшельники, прильнувшие к гигантским глазам телескопов, ищущие в небе разрешения вселенских загадок. Вера в непреложность законов природы, доверие к познавательной силе рассудка. И наряду с этим – ощущение красоты в далеких и близких мирах, и в звездных брызгах млечного пути, и в лабораторном превращении веществ, и в цветных линиях спектра светил. Любовь, благоговение, преклонение…

А теперь – толпы неизвестных ученых чиновников, вычислителей – бухгалтеров, наблюдателей отдельных участков, ломовых коней в предприятиях науки. Начальник департамента луны селенолог не интересуется тем, что происходит в департаменте солнца у гелиологов; изучающий переменную звезду Альголь в Персее никогда не взглянет на Алтаира или на Сириус. Открытия производятся корпоративно, точно на американском заводе сообществом инженеров специалистов.

И над всеми ними – высшие научные авторитеты, следующие модным течениям, любители парадоксов, поклонники шумной рекламы – этой главной святыни современной культуры.

Полная творческих сил, гордая своими завоеваниями в изучении материального мира, наука XIX века настойчиво пыталась проникнуть и в тайну основ органической жизни.

Непреодолимые трудности возникают перед биологом, когда от исследования отдельных жизненных процессов переходит он к общим выводам, к установлению законов или даже теорий.

Течет, волнуется, шумит своевольная органическая жизнь, не зная ограничений, не имея определенных берегов, определенного русла. Все в ней сбивчиво, все произвольно. Неприменимы к ней начала инерции; невозможно сказать, что действие в ней равно противодействию; нельзя охватить ее ни кинетической теорией газов, ни законами термодинамики. Неуловимая, загадочная, – стремится она куда-то от неизвестных истоков к неизвестному устью, опрокидывает искусственные дамбы и шлюзы, которыми наука старается подчинить ее в целях обычного механистического познания.

Как только нож логического мышления прикасается к явлениям жизни, эта жизнь или оскудевает как плоскость, превращенная в линию, или совсем умирает, теряя то драгоценное, ради чего ее подвергают исследованию. И стоит ученый биолог среди безбрежного потока, старается зачерпнуть в колбу или в реторту ничтожную часть этой стихии и смотрит внимательно, пристально, надев на нос очки: продолжает ли свое течение этот поток, заключенный в стеклянный сосуд?

И, несмотря на все трудности метода исследования органической жизни, XIX век возвел биологию на степень настоящей науки. Эволюционная теория Дарвина и Уоллеса, подкрепленная учением Ламарка о механизации функций и работами Жоффруа Сент-Илера, дала заманчивое объяснение-всему разнообразию видов растительного и животного царства. Наряду с этим, со свойственной тому времени научной смелостью, умножались попытки решить предельные вопросы биологии: о происхождении жизни на земле, об основной сущности живой клетки, об искусственном создании живого белка.

Правда, под влиянием пышно расцветшей к тому времени математики, физики, химии, весь этот взлет биологии основывался на механистическом и материалистическом истолковании природы. Целью биологов было – свести явления жизни к особому виду движения и состояния материи. Атомистическая теория и термодинамика казались тогда заманчивой базой, на которой можно построить истолкование тайны жизненного начала в природе. Сама эволюционная теория Дарвина со своими слепыми вариациями полезных приобретенных признаков до некоторой степени напоминает кинетическую теорию газов. Для объяснения происхождения живого вещества заимствовали у химиков и физиков чудодейственное влияние высоких температур. Живую клетку рассматривали как атом с особыми свойствами.