Михаил Талалай - Было все, будет все. Мемуарные и нравственно-философские произведения

Таким образом растет и ширится класс рабов бездушных машин. В условиях дифференцированного труда миллионы пасынков механистической цивилизации изнуряются однообразной работой, превращающей их в простых автоматов. Изнуряются они теперь большей частью не от физических усилий, а от напряжения внимания, от одних и тех же движений на протяжении долгого времени. Фабричный и заводской пролетарий – простой придаток к машине, ее примитивный головной мозг, ее однообразная воля без выбора. Всякое горение души, все высшее человеческое, личные качества, многогранная игра мыслей, чувств и желаний, все должно быть подавлено. Человек здесь – не человек и не машина, a нечто промежуточное, среднее – живой винт среди мертвых винтов, живой рычаг среди безжизненных рычагов.

И как мало похож нынешний пролетарий на пролетариев древнего Рима! Римский пролетарий, принадлежа к низшему, неподатному сословию, обладая имуществом меньше десяти тысяч ассов, не был прикреплен ни к чему, поставлял государству только детей.

Пролетарий же нашего времени – существо более драматическое: гонимый голодом, прикрепляется он добровольно к заводам, шахтам и фабрикам. Не сознавая того, что свет души и радость свободы гасит в нем соседство с машиной, возникающаяие чувства протеста и горечи переносит он на работодателя, на всех удачников, живущих лучше него. И там, где оплата труда слишком низка, возвращается он на отдых домой как зверь после неудачной охоты; а там, где заработок достаточен для жизни в приличных условиях, выхолощенная машиной душа требует от отдыха только разнообразия пищи и пустых развлечений опростившейся психики.

Не всякий труд есть проклятие Божье. Где он налагается на себя самим человеком, произвольно, по влечению духа, без принуждения со стороны чужой воли, без угрозы голодного существования, без алчности к излишним материальным благам, – там труд – радость земной жизни, ее смысл, ее благо, если сам он направлен на благо. Что может быть выше творческого труда художника, создающего прекрасные образы, во вдохновенной сосредоточенности воплощающего эти образы в нечто живущее вне пространства и времени, иногда переживающее и жизнь самого человека, и жизнь целых народов? И как радостен труд мыслителя, сцепляющего загадки видимого и невидимого, тела и духа, в великое общее целое. И какое удовлетворение душе исследователя Божьего мира, когда проникает он глазом своего рассудка в обители бесконечной вселенной, находит в каждом цветке, в каждой пчеле проявление мудрых законов природы.

И даже труд, сопряженный с опасностями, грозящий неожиданной гибелью, когда он производится по собственной воле, из любви к осуществлению заманчивых целей, кажется приятным и радостным. Без насилия с чьей-либо стороны бесстрашный альпинист взбирается на неприступные скалы, с риском сорваться, или поднимается на льды горных вершин, нетронутых ногой человека. Не понукаемый никем, отважный спелеолог спускается в глубины подземных пещер, преодолевает во тьме шумящие потоки воды; находит волшебные залы с колоннами, с бахромой игл сталактитов, с аналоями сталагмитов, идущих сталактитам навстречу.

Но какое столкновение произошло бы у тех же альпинистов и тех же спелеологов с работодателями, если бы их труд был обязательным, связанным с оплатой работы! И сколько радетелей прав человека вступилось бы за этих несчастных, невинных жертв капитала и безжалостной эксплуатации.

Недаром мечтатель Фурье изобрел свои «фаланстеры», в которых люди, благодаря солидарности и жизнерадостности, должны были от механического труда получать наслаждение. В смысле добровольного труда, производимого по желанию и склонностям, прав был и Карлейль, утверждавший, что «огромное преимущество имеют необразованные и трудящиеся классы над образованными и нетрудящимися благодаря тому, что они должны трудиться».

Но труд фабричный и заводской, когда машина всецело механизирует прикованного к ней человека, когда из души годами, десятилетиями изгоняются живая воля и мысль, инициатива и выбор, этот труд не скрасит ни фаланстерами Фурье, ни патетизмом Карлейля.

В наше время на виду у всего мира безрезультатно бьется фарисейская советская власть над неразрешимой задачей – внушить своим подневольным рабочим любовь к машине, воспитать в них обожание к фабрике, восторги перед заводом и копями, вызвать энтузиазм к работе живых автоматов. В помощь этому двинуто все: тщеславие стахановцев, честолюбие выдвиженцев, приманки денежных премий, блеск котильонных орденов, пышность звания героев труда. По приказанию свыше сладость общения с машиной воспевается советскими бардами в прозе, в стихах; по тем же неумолимым заданиям покорная литература, поэзия, музыка пытаются в художественных образах изобразить огненную страсть доменных печей, жгучий взгляд черных очей антрацита, кудри нефтяных фонтанов, очарование аккумуляторов, победное шествие тракторов.

И все ни к чему. Как бы ни улучшалось материальное положение рабочего класса на Западе, как бы ни возвышалось его положение при помощи советских поэтических вымыслов, – все равно: остается этот класс самым несчастным в настоящее время, самым опасным и жутким, восприимчивым к низменным чувствам озлобления, зависти, стадности, презрительно относящимся к высшим ценностям духа и безжалостно готовым взорвать тот цивилизованный мир, который его породил.

Во многих областях нашей жизни благодетельное влияние техники и прикладных наук неопровержимо.

Кто будет спорить с несомненным прогрессом медицины, с ее могущественными новыми средствами, с чудесами ее хирургии?

Подкрепленная развитием гигиены и улучшением общих условий жизни, медицина спасает людей от нашествия опустошительных эпидемий; успешно борется с эндемическими болезнями в определенных зараженных местах; своей профилактикой, терапией и блестящими хирургическими операциями отстраняет от жала смерти миллионы людей.

Всемогущество медицины достигло необычайной высоты. И мы видим, что она может излечивать почти все. Кроме насморка.

Однако, во всех областях прогресс материальной культуры вероломно благословляет человечество двумя руками, из которых правая не знает, что делает левая. Одна – помогает, спасает. Другая – разрушает, надламывает, ведет к уничтожению.

И в отношении здоровья и продолжительности жизни наблюдается та же картина. По мере исторического развития медицинских методов, аппаратов и химико-биологических средств, появляются в той же пропорции новые недомогания, новые расстройства организма, порожденные цивилизованной жизнью.