Михаил Талалай - Было все, будет все. Мемуарные и нравственно-философские произведения

До середины прошлого столетия гармония между техническими скоростями и темпом жизни осуществлялась в достаточной степени. Мальпосты, рыдваны, дормезы, тарантасы двигались с той же солидностью и неторопливостью, с какой развивалось действие в романах Вальтер Скотта или Дюма. Наши тройки того времени были, действительно, образцом неудержной стремительности русской души. Недаром Гоголь достиг высот искреннего вдохновения при виде того, как Селифан вез в бричке Чичикова, подгоняя кнутом ленивца Чубарого:

«Кажись, неведомая сила подхватила тебя на крыло к себе, и сам летишь, и все летит: летят версты, летят навстречу купцы на облучках своих кибиток, летит с обеих сторон лес с темными строями елей и сосен… Летит вся дорога невесть куда в пропадающую даль; и что-то страшное заключено в сем быстром мелькании… Эх, тройка, птица тройка, кто тебя выдумал? Знать у бойкого народа ты могла только родиться, в той земле, что не любит шутить»…

Однако, прошел короткий срок; Стефенсон 256 256 Джордж Стефенсон (George Stephenson; 1781-1848) – английский изобретатель, инженер-механик. Изобрел паровоз. сменил Селифана. И стефенсоновские птицы-паровозы с вагончиками понеслись по железным путям. Неведомая сила подхватила пассажиров, и летят они, и все летит: летят километры, летит с обеих сторон лес, летит вся дорога невесть куда в пропадающую даль. И еще страшнее мелькание, так как скорость уже не десять верст, a несколько десятков.

И садится в вагон уже не Чичиков, a тургеневский Литвинов смотрит в окно и видит: все дым и пар, все как будто беспрестанно меняется, всюду новые образы, явления бегут за явлениями… поезд бежит и бежит, горы отклонились, ушли вдаль, потом надвинулись опять…

А потом – прошло сорок лет, шестьдесят, восемьдесят. Все быстрее и быстрее мчались навстречу километры, леса, горы. Все страшнее и страшнее становилось мелькание. На земле скорость перевалила за сто верст в час. В воздухе – за двести, триста, пятьсот. И навстречу новым Чичиковым и новым Литвиновым летит в воздухе все: и купцы из Нью-Йорка, и орлы поднебесья, и грозовые тучи, и радуги; и внизу пробегают леса, горы, реки, моря, океаны.

Где предел? И куда приведет дорога, летящая в пропадающую даль?

Нервная торопливость нашего века гонит вперед технику. И техника, в свою очередь, развивает страсть к ускоренно. Смотришь в городе на мотоциклиста, посадившего сзади жену и мчащегося по людной улице со скоростью семидесяти километров в час. Куда они мчатся в таком бешеном темпе? Хотят поскорее остаться вдвоем? Или забыли дома закрыть газ? Или от нестерпимого голода потеряли рассудок и мечтают поскорее съесть свой эскалоп? А то, может быть, это – простое тщеславие, желание хвастнуть новым мотором, подобно тому как в былые времена богатые люди хвастались своими блестящими конными выездами?

Весьма вероятно, что в будущем техника передвижений выкинет нас с земного шара в межпланетное пространство и даст возможность общения с Луной, с Марсом. До луны – около четырехсот тысяч километров, всего десять путешествий вокруг земного шара. Ракетный снаряд, делающий тысячу километров в час, будет довозить желающих в четыреста часов, то есть в 16 дней 16 часов. Это немного утомительно, но, все-таки, сносно. Зато поездка на Марс чересчур длительна: среднее расстояние от нас около 60 миллионов километров; при тысячи километров в час лететь надо 60 тысяч часов, то есть шесть лет триста десять дней. Это недопустимо для людей, у которых есть спешные дела на Марсе.

Но техника, разумеется, приложит все усилия, чтобы подобный черепаший шаг заменить более приличным движением. Сначала – десять тысяч километров в час, затем – сто… Согласно учению Эйнштейна, во вселенной не может быть скоростей быстрее скорости света: триста тысяч километров в секунду. Вот до таких пределов и может развиваться техника передвижений для удобства и комфорта человечества. А если Эйнштейн выйдет из моды – и дальше.

И можно вообразить, как будут тогда спешить счастливые люди!

Помимо безопасности, комфорта, удобств передвижения – техника умножает и другие радости жизни, услаждает зрение, слух, создает новые условия для отдохновения после труда.

Взять хотя бы кинематограф. Этот бывший «великий немой» имеет неограниченные возможности знакомить зрителей с далекими странами, с чужими народами, с животным и растительным миром, с неисчислимыми чудесами природы. Какое мощное средство для расширения кругозора, для приобретения знаний!

Однако, получив голос и превратившись из совершенно немого в чересчур говорливого, кинематограф почти всецело ушел в область драмы и оперы, стал создавать суррогаты искусства, мертвой фотографией заменять живопись, мертвыми механическими звуками подражать человеческим голосам, живому дыханию жизни. В нагромождении внешних эффектов гибнет глубина истинного трагизма и истинного юмора, превращаясь в экранную плоскость. И вместо катарсиса – очищения души – поверхностное щекотание нервов, любопытство к способам взлома несгораемых касс, к ловкому проникновенно в чужие квартиры, к умелому скрытию следов преступления.

Не менее велико и значение другого великого завоевания техники – радиофонии. Какое удобство – его информация, какая польза от докладов специалистов разного рода! И как приятно в ее передачах знакомиться с классической музыкой, возобновлять в памяти шедевры старых любимых авторов.

Не очень давно, раньше, было это так сложно, иногда так недоступно. Торжественные симфонии Бетховена и величавые оперы Вагнера звучали только для счастливцев больших городов, посещавших специальные концертные и театральные залы.

Сладостные кантилены Штрауса, Оффенбаха, Планкета в ансамбле голосов и оркестра были доступны немногим. А теперь – героическую или пасторальную симфонию можно услышать и в столовой, и в спальне, и в табачной лавке и даже в собственном автомобиле во время поездки. Штраусовские «весенние голоса» раздаются в больницах, на заводах, на фабриках. Фауст, Мефистофель, Манон, Каварадосси, Вертер, Зигфрид поют не только на городских сценах, но всюду: в уединенной вилле среди леса или среди полей, на море, на горных высотах, в убежищах для стариков и старух. Сколько великих музыкальных творений вышло из забвения, предстало пред слухом современных любителей…

И все же, наряду с этим – бедствие. Тягчайшее испытание для городских жителей: неумолчный рев аппаратов. Рев с чердаков, из подвалов, со всех этажей от первого до шестого, седьмого. Нескончаемые негритянские танцы. Назойливые песенки. Гнусавые, барабанные звуки разгулявшегося джаза, бьющие по голове, сверлящие мозг.