Михаил Талалай - Было все, будет все. Мемуарные и нравственно-философские произведения

Ставя религиозное мироощущение в основу всей человеческой жизни, Л. Толстой резко выступает против современной цивилизации, так как она своим «воображаемым знанием» уничтожает первичные потребности добра в нашей душе. Доводя до крайностей опрощения это отрицание ценностей не только материальной, но и осложненной духовной культуры, Толстой отвергает искусство, недоступное простому народу, и даже литературу, к которой в очень достаточной мере сам был причастен.

Устанавливая свое народничество на религиозной основе, Толстой, как и славянофилы, отрицает умозрительную философию и построенную на внешнем опыте и на логических умозаключениях науку. По его мнению, наука обходит главный предмет исследования и сосредотачивает внимание на побочном и неважном. «Наука и философия, – говорит он, – трактуют о чем хотите, но только не о том, как человеку самому быть лучше».

По мнению Достоевского, «цивилизация вырабатывает в человеке только многосторонность ощущений и ничего больше». Эта многосторонность не углубляет человека, a делает его более поверхностным, мелким, и «вне христианства не в силах справиться с теми трудностями, которые сама же и создает». Достоевскому, питавшему священную мечту о том, что русский народ «богоносец» своим православным мироощущением спасет Запад от гниения, a вместе с Западом и все человечество, был глубоко чужд рационализм и глубоко отвратителен позитивизм, a тем более материализм.

Владимир Соловьев в нынешней цивилизации тоже видит «полное и последовательное отпадение человеческих природных сил от божественного начала, стремление на самих себе основать здание вселенской культуры». Крушение рационализма в этой цивилизации, по его мнению, основано на «противоречии между относительной природой разума и его безусловными притязаниями».

В общем, примат религиозного начала над умозрительным, недоверие к способности науки постичь суть бытия – характеризовали все основные течения русской философской мысли прошлого века. Таковой оставалась наша философия и в нынешнем веке, до катастрофы семнадцатого года, таковой остается и до сих пор в находящихся вне родины лучших своих представителях. Ни зараженная позитивизмом либеральная интеллигенция, ни заболевшие марксистским псевдонаучным атеизмом левые круги общества не могли расшатать стержня нашей религиозно-философской традиции. Наоборот, даже некоторые видные социалисты, в роде П. Струве, стали сменять свои «вехи». Религиозно-философским исканием христианской правды и истины проникнуты Розанов, Булгаков, Трубецкой 324 324 Князь Евгений Николаевич Трубецкой (1863–1920) – философ, правовед, публицист, общественный деятель. , Вышеславцев 325 325 Борис Петрович Вышеславцев (1877–1954) – философ. С 1922 в эмиграции, жил в Берлине. Преподавал в Религиозно-философской академии, затем вместе с академией переехал в Париж. Профессор Св.-Сергиевского православного боголовского института (1927–1943), преподавал историю новой философии и нравственное богословие. , Зеньковский; примыкают к ним по идеалистическому мироощущению идеал-реалисты Лосский и Франк, трансцендентальный интуитивист И. Ильин, трансцендентальный идеалист Степун…

И тяжкие эмигрантские годы не только не ослабили, но, наоборот, еще более укрепили связь русских мыслящих людей с Богом.

Поверхностный критик мог бы упрекнуть русскую философию в скромности ее построений при сравнении с такими грандиозными системами Запада, как «Этика» Спинозы, «Критика чистого разума» Канта, или «Феноменология духа» и «Логика» Гегеля. Между тем подобное мнение было бы неосновательным. Учение Киреевского об изменении познающего субъекта при познавании истины или «Соборная гносеология» Хомякова могли бы вырасти в величавые с внешней стороны философские схемы, если бы их подвергнуть всесторонней логической разработке. Но от обилия логики религиозно-философские утверждения только теряют свою жизненность. Гораздо ближе логики стоят к ним родственные религии области, тоже иррациональные по своему существу: нравственное самосознание и соединенное с ним художественное творчество.

И вот почему наша классическая литература в своих лучших проявлениях пронизана нравственно-религиозной настроенностью. Гоголь, Достоевский, Толстой были в одно и то же время и мыслителями, и художниками. Мыслителями не в рамках интеллекта, при котором эстетизм увядает, а в плане иррациональном, в котором художественное творчество приобретает особую силу.

Западная литература уже давно, с начала прошлого века, отделена не только от Церкви, но от религии вообще, от нравственности и от святости служения искусству. Постепенно затоплявшие Европу позитивизм, материализм и атеизм успешно делали свое дело. Если же у некоторых авторов и проявлялись высокие моральные чувства и даже своего рода мистицизм, то это было только инерцией прошлой христианской традиции.

Но русская литература оставалась верной себе до самой революции. Даже в первые два десятилетия нынешнего века, когда маклеры книжного рынка в целях увеличения революционного урожая импортировали к нам навозное удобрение западного эгоцентризма и переоценки добра и зла, – наиболее значительные наши писатели, как Чехов, Мережковский, Бунин, Куприн – оставались верными русским христианско-моральным заветам. Даже символисты, во главе с Вячеславом Ивановым, позаимствовав свой символизм у Запада, придали ему в вычурных формах и в нарочито путаной фразеологии религиозный характер, являя в своих произведениях пример своеобразного православного эстетического юродства.

А наряду с прозой и наша поэзия, начиная с Державина, и даже с Ломоносова, до самых последних времен проявляла религиозно-нравственную устремленность. Пушкин, которого некоторые ошибочно считают равнодушным к религии, не ощущая Бога в душе не мог бы написать «Пророка», не мог бы с вдохновением говорить: «Туда б в заоблачную келью, в соседство Бога скрыться мне». А как проникновенны слова Лермонтова в «Молитве», приводящей очищенную душу к состоянию: «И верится, и плачется, и так легко, легко…» И как глубоко-религиозно его созерцание природы, при котором «И счастье я могу постигнуть на земле и в небесах я вижу Бога».

Баратынский говорит в своей «Молитве»:

У Батюшкова находим: