Михаил Талалай - Было все, будет все. Мемуарные и нравственно-философские произведения

В «Песне бедняка» Жуковский выражает религиозное смирение русского человека:

Поэт Языков пишет подражанье псалму: «Кому, о Господи, доступны твои сионские высоты?» Федор Глинка «в дали, как в дивном сне, услышал Бога в тишине». Певец «Бездны» Тютчев видит Бога и за пеленою природы, и в глубине человеческих душ, и в жизни родного народа. Наступит ли конец естества, все зримое опять покроют воды – и «Божий лик изобразится в них»; волнуют ли страдальческую грудь страсти, «душа готова, как Мария, к ногам Христа навек припасть»; наблюдает ли взор поэта бедные селения и скудную природу родного края, он видит здесь присутствие Божье: «Удрученный ношей крестной, всю тебя, земля родная, в рабском виде Царь небесный исходил, благословляя…»

А в наше время Д. Мережковский, прошедший по многим зигзагам искания божественной правды, обращается к Богу с молитвой:

И Бунин, при золотом иконостасе заката видящий ходящую по взгорьям Богоматерь, молится в своей «Псалтыри»:

Переходя от литературы к другим областям русского художественного творчества, мы видим то же присутствие религиозных и нравственных основ. Живопись, помимо прямых сюжетов религиозно-церковного характера, и в темах пейзажных и в темах обычного быта, – производит очищающее духовное действие, что является главной внутренней целью искусства. И классическая музыка наша всегда духовно значительна, никогда не спускаясь до легкого развлекательного жанра. Не на опереттах, а на православной церковной музыке отдыхали в своем творчестве некоторые великие наши композиторы.

В общем, если не считать временного болезненного увлечения незначительной части русского общества футуризмом, кубизмом и прочими новинками Запада в начале настоящего века, то в общей основе своей все виды духовной культуры оставались у нас почти незатронутыми западным развалом высших ценностей. Не было заметно и резкого падения нравов в частной и общественной жизни.

Перед трагической для нас великой войной и во время нее, нашу прекраснодушную интеллигенцию волновали не вопросы наживы и военных поставок, а задачи идеологического и морального порядка: счастье народа, общинное хозяйство или отруба, полное разделение власти законодательной и исполнительной, помощь угнетенным народам…

И, вдруг, небывалый, жестокий исторический парадокс: за весь моральный и религиозный индифферентизм Запада, за весь его атеизм, позитивизм, утилитаризм, за весь упадок творчества, за все беспросветное духовное мещанство – расплатился не он сам, а мы: Россия.

Оказалось, что Господь Бог покарал не страну, давшую миру Карла Маркса и Энгельса, не государства, породившие Бюхнера, Молешотта, Штирнера, Ренана, Давида Штраусса, Ницше, а нашу землю, взрастившую Гоголя, Достоевского, Толстого и славянофилов.

Разумеется, были кое в чем и мы грешны, особенно после шестидесятых годов: базаровщина с ее загробным лопухом; бесы социалистические и бытовые, начиная от крупных бесов Достоевского и кончая мелкими бесами Сологуба; настроения в левых кругах, при которых приверженность к Церкви считалась признаком дурного тона; деморализация народа в дни революции, когда «богоносец» в своей душе сменил Бога дьяволом. Быть может, до некоторой степени были виновны и сами Гоголь, славянофилы и Достоевский в излишней национальной гордыне, в самолюбовании русским духом, внушая общественной мысли особую мессианскую мегаломанию.

Но что это все в сравнении со всеобщим духовным растлением Запада тех же времен?

Среди многочисленных европейских недоброжелателей исторической России существует распространенное мнение, что большевизм – специфически русское явление, что он мог осуществиться только на русской земле, у народа, который легко покоряется всякой деспотической власти.

Мы не знаем, что случилось бы с Западом, если бы без помощи русской армии он развалился под натиском немцев и испытал хаос революции. Но нет никакого сомнения, что к восприятию коммунистической власти он был гораздо более подготовлен материалистической идеологией общества, безрелигиозностью, утилитаристической моралью, высоко развитой промышленностью и обожествлением машинной культуры.

Нужно ли было бы тогда западным большевикам-коммунистам яростно бороться с религией, воздвигать гонение на Церковь, истреблять и подвергать истязаниям священнослужителей, которые ж настоящее время сами добровольно наполовину состоят в социалистах? И нужно ли было бы богоборцам организовывать кадры воинствующих безбожников для антирелигиозной пропаганды, издавать специальные журналы, выпускать в свет брошюры для борьбы с мистическим опиумом для народа?

И без них уже было достаточно для восприятия марксизма готовых обывателей, равнодушных к Богу; и без них большинство западных граждан учили своих детей, что за дурные дела наказывает не Бог, a полиция, что в этой жизни гораздо веселее опьяняться не религиозным опиумом, а красным вином.

И национализация промышленных предприятий прошла бы у них более гладко, так, как и без революции Запад сам пошел по этому замечательному пути и расплодил на заводах и фабриках сотни чиновников там, где раньше с работой управлялись десятки простых служащих.

И воспевание машинной техники, и преклонение перед пылесосами и тракторами не нужно было бы насаждать при помощи государственной изящной литературы, так как у западного обывателя без всякой пропаганды при виде всех таких достижений уже сама по себе восторженно поет душа.

Вот, единственно с чем пришлось бы серьезно бороться коммунизму на Западе, это – с чувством собственности, с жестоким сопротивлением населения экспроприациям коров, лошадей, ложек, вилок, простынь и денежных сбережений, запрятанных под тюфяком. На этой почве могла бы возникнуть даже гражданская война; ложки и вилки, быть может, создали бы свое собственное западное «белое движение». Но, возможно, что, легко достигнув соглашения с населением по всем остальным вопросам, правители-коммунисты пошли бы на компромисс и оставили бы гражданам их мелкую частную собственность, выговорив взамен более непримиримое отношение к Богу-Отцу, к Сыну и к Святому Духу.