Стоян Даскалов - Цветины луга

Ему уже было совестно обращаться ко всем с одним и тем же словом «товарищ». Он чувствовал себя крайне неловко, когда на заседании правления приходилось говорить о ком-нибудь из женщин: «Да эта, такая высокая и стройная, как тополек…» И женщины, посмеиваясь, начинали угадывать, о ком идет речь: «А-а! Парашкева Йотова, небось». «Вот, вот», — обрадованно хватался Дянко за это имя и уже старался не забывать его. «Парашкева, Парашкева, Парашкева», — несколько раз повторял он про себя. Но тут же натыкался на «доярку с длинными, как у школьницы, черными косами». «Это Лица!» — хором подсказывали женщины. И опять он силился запомнить: «Лица — значит Елица».

Если бы их было пятьдесят, даже сто, так еще можно было бы всех упомнить. Но ведь их было более шестисот человек. Опять-таки надо было знать, кто из них спокойнее, кто раздражительнее, какая старательная, какая ленивая, словоохотливая или молчаливая, застенчивая или гордая, — к кому с какого боку зайти. Женское сердце представлялось ему чем-то вроде часового механизма. Стоит нажать на какое-нибудь маленькое колесико, и часы затикают, стрелки задвигаются и начнут отсчитывать время. Не сумеет человек найти это маленькое колесико, пусть хоть золотые будут часы — не пойдут, станут лежать без толку да пылиться.

На этот раз председатель застал девушек врасплох. Он ходил на Пешуганскую вырубку. Накануне вечером ему сказали, что кто-то нарубил там целый воз молодняка, и он решил проверить, правда ли это. Оказалось, правда. Он с досадой думал, кто бы это мог сделать — чужие пакостники, как любят оправдываться орешчане, или свои. К сожалению, в селе еще водились охотники подбирать то, что плохо лежит, и на его плечах лежала еще одна тяжелая обуза — борьба с расхищением кооперативной собственности.

— Как дела, девушки? — раздался со стороны леса его звучный голос, и все, как по команде, подняли головы.

— Спасибо, хорошо! — не отрываясь от работы, ответила за всех молчаливая Милка, звеньевая, и вся зарделась от смущенья.

Приход председателя заставил девушек поднажать на работу. Щеки их раскраснелись, на висках заблестели капельки пота. Но еще мгновенье — и снова проснулся смешок, глаза забегали, застреляли, ловя каждое движение председателя, каждый взгляд.

«К кому подойдет, с кем заговорит?». Маленькая, крепко сбитая звеньевая Милка не разгибала спины. Молча налегала на работу, быстро орудуя тяпкой. Чувствовала на себе его глаза и, замирая всем сердцем, ждала, что он скажет. Другие перебрасывались шутками, смеялись.

— Хорошо поработали, — сказал Дянко, окинув взглядом прополотый участок. — Я сегодня в окружном комитете так и сказал, когда спросили, как у нас с механизацией. Очень хорошо, говорю. Пустил на прополку свои машины — девчат, приезжайте посмотреть на чудо. Такой механизации нигде нет, говорю. Ни тебе винты ломаются, ни противовесы летят, и горючего не надо.

— Как не надо? Надо, надо! — закричали девушки.

— Ладно, ладно! Только скажите, какое горючее вам нужно, я доставлю.

— Ты сам знаешь!

— Вроде бы знаю, но, может, я ошибаюсь. Есть машины с дизелями. Им нужна нефть. На одной бутылке нефти можно до самой Варны, до Золотых Песков доехать.

— Мы из таких! Нам много не надо!

— Да, но они слишком громко ревут, от них за версту несет перегаром нефти.

— О-о! Мы не такие. От нас хорошо пахнет.

— А есть такие, которым нужен бензин. Те еще быстроходнее.

— Вот это мы!

— Но от них тоже не очень приятно пахнет!

— Тогда не мы!

— А есть и такие, которых заправляют бензином высшего сорта, рафинированным, тут уж и запаха никакого, и скорость что надо! Эти не ездят, а прямо летают!

— И мы летаем, товарищ председатель! Вот и дай нам этого горючего — рафинированного, только дважды рафинированного.

— Дважды — это авиабензин, для заправки самолетов!

— Вот и дай нам его. Тогда увидишь, как понесемся!

Председатель рассмеялся и пожал плечами.

— Девушки, милые, но ведь бензин-то этот слишком дорогой, никакого расчета нету.

— Ах, вот как! И тут расчет!

— Без расчета ничего не делается. И вы без расчета…

— Ну и дела! Из-за расчетов наш председатель и жениться не сможет!

Долго еще болтали девушки с председателем, всячески стараясь подольше задержать его около себя, даже работать заставили:

— А ну, посмотрим, умеют ли агрономы полоть, а то вдруг неувязка — что делать-то будут…

Изо дня вдень устраивали ему экзамены, и он выдерживал их с честью. Да и сам каждый день экзаменовал их. Присматривался к каждой, как работает, и каждой про себя ставил отметку. С девушками все пошло как по маслу, они перестали рваться в город. Он со всеми был одинаков. Как ни старалась каждая залучить его, он вел себя так, чтобы никто не мог сказать: «А председатель-то наш, слыхали? Сохнет по такой-то!». Ревность сделала бы свое: «Работать, стараться — зачем? Пусть его краля работает!». И снова бы начался отлив. Он и с родителями их был на дружеской ноге. Оставаясь с девушками наедине, не терялся: шутил, подзадоривал, выслушивал признания. Сегодня провожал домой Милку, завтра — некрасивую Виду, а послезавтра — толстуху Митону, но ни одна не могла сказать: «Со мной он стоял дольше, чем с вами. Мне сказал то, чего вам не говорил». А девушки из кожи вон лезли, чтобы переплюнуть друг дружку в работе. Вот почему всю осень от женской «механизации» земля ходуном ходила.

Единственная девушка, с которой он не мог сблизиться с такой же легкостью, была учительница Мара, директор школы. Она не ходила на работу в поле и жила своей, обособленной жизнью. С ней он встречался на заседаниях правления. Она производила впечатление умной, серьезной девушки. Хотя Мара совсем недавно закончила университет и ее жизненный опыт был невелик, она давала иногда очень дельные советы. Сравнивая ее с другими образованными девушками, Дянко находил, что Мара — редкое исключение. Она сохранила сельскую непосредственность, город ее не испортил. Может быть, этому помогло то, что она училась заочно. Чем ближе узнавал ее Дянко, тем больше убеждался, что за годы учебы она, сохранив чистоту, сумела стать шире, мудрее, научилась серьезно мыслить.

Несколько лет она работала учительницей, в свободное время ходила на работу в кооператив и в то же время успевала сдавать экзамены в университете. Это способствовало раннему становлению характера. Она не была многоречивой, слов на ветер не бросала. А когда приходилось выступать на правлении по какому-нибудь вопросу, говорила так, словно предварительно над этим думала и готовилась. О таких сказывают: «Не много говорит, да много смыслит».

Но Дянко Георгиев видел в ней и другие достоинства. Вот звеньевая Милка — тоже хорошая девушка, но у нее нет размаха, нет дара притягивать к себе людей. Она работала истово, рьяно на каком-нибудь островке земли, не интересуясь больше ничем, чуждая общим планам. Мара хуже знала крестьянский труд, но умела улавливать основное направление, ей было понятно и близко все, что делается на селе. Дянко не раз вслушивался в ее советы и с честью выходил из сложных передряг. Она была серьезна и рассудительна не по годам. Ее сдержанность, из-за которой она могла показаться холодной, была ему больше по душе, чем болтливая беспечность некоторых сельских девушек. Они труженицы — ничего не скажешь, — но слишком прикованы к земле, в учительнице же было нечто такое, чего им не хватало. Мара была в чем-то выше их, и это ему нравилось. Словно она стояла на высоком холме, а они — в долине. Дянко было не привыкать месить грязь, увязая в пашне, однако это действовало на него угнетающе, ему не хватало простора. Но как только он поднимался на какое-нибудь возвышение, на душе у него светлело, все вокруг казалось чище и красивее.