Василе Василаке - Пастораль с лебедем

Схватила тряпицу, выбралась из-за стола и — вдогонку за сватьями.

— Давайте-ка по стаканчику, братцы, по-мужски… Наши благоверные так и смотрят в рот, лишней капли не возьми. А что мы, попрошайки? — И Никанор потянулся к кувшину.

Да, похоже, все к тому клонится — сговор, а значит и свадьбу, надо отложить. День на исходе, голова чугунная и жених что-то темнит, точно не свадьбу затевает, а судилище. Только вот кому — родному селу или покойному Кручяну? Отец невесты не прочь перенести сговор: раз сват не смог прийти, зачем ждать попусту, волноваться? Он привык по-чабански коротать дни один на один с полем и пастбищем, сидя в сумерках у костра. Подождем до завтра, бре, новый день свое скажет. Чего-чего, а терпения пастуху не занимать. Не покажутся люди, так забредут волки, кого-нибудь да привлечет огонек.

Ферапонт чабанит чуть не с пеленок. Сколько себя помнит, выходили люди в поле — с тяпками и волами, потом на тракторах, на комбайнах, — выходили они спозаранку, затемно, и если погода хмурилась, все равно шли, ибо таков удел пахаря — копошиться в земле, копать, рыхлить, сеять, надеясь, что солнце в свой час вскарабкается на пять саженей от холма Поноарэ, а там и небо подобреет, развиднеется, ветерок повеет — закипит работа!

Сегодня же и обеденный час миновал, и солнышко гуляло по небу, как хотело, а свадебные дрожки по-прежнему без возницы и упряжки. Не бросишься же на улицу: эй, небо, разберись хоть ты в делах человеческих! Небушко не поможет: много вас на земле, упрямых и непутевых…

В Бычьем Глазе жил один такой чудак. Носил он галстук и был с виду в здравом уме. По воскресеньям жена любила его наряжать, очень он ей нравился при галстуке, к тому же она одна в селе умела завязывать галстук — в два счета могла смастерить огромный узел под кадыкастой мужниной шеей. Ее звали Кориной, его Трофимом. Как-то раз в августе — в тридцатые годы это было — Трофим разбросал по току пшеницу, обмолотить, а тут как назло заморосил дождик. Трофим поднял глаза к небу и возопил: «Эй ты, как там тебя, не видишь, чем я занят? Зерно мне попортишь!»

Дождь есть дождь — начался, так обязательно припустит. Осерчал мужик, подбежал к своему шалашику, схватил топор и запустил в тучу. Забарабанили струи по земле; Трофим совсем взбеленился и давай его вверх швырять, оскалясь на небеса: «Бога вашу мать и праматерь божью…» Бегал так с непокрытой головой, грозил хлябям небесным, бросал топор весь день дотемна и еще ночь. Небу хоть бы хны, лило как из ведра. А наутро жена нашла его, изможденного, в ляпках грязи, на дальнем выгоне, — гонялся за пастухом и ветеринаром. Жена подошла с сухой одеждой — он ее не узнал; показала еду — Трофим порубил топором и рубаху, и хлеб с мамалыгой… Все искромсал в клочья и орал при этом, задрав голову. Тогда Корина скоренько вернулась домой, сняла с вешалки галстук и принесла обратно в поле: «Трофимаш, пора сняться у фотографа, пойдем, ждет человек…» Так увела она своего Трофима пешим ходом в сумасшедший дом на поводке из галстука.

И еще был случай в Бычьем Глазе, в семьдесят шестом году. В сентябре, на первой неделе, над просторами Украины и Молдавии пронесся страшный ураган с метелями, ударили ранние заморозки. В ту осень картошка спеклась прямо в земле, вместе со свеклой, редькой и луком, а от фруктов и винограда осталось повидло на ветках. Все это казалось каким-то белым сном, дурным больничным бредом…

Бригадир огородной бригады лежал дома без сна и думал о неубранных баклажанах, которые принимали в заготконторе по 45 копеек за килограмм, о помидорах сорта «Юбилейный», второй год дававших невиданные урожаи. Шести утра не пробило, как он сидел в машине, и с председателем, через сугробы, через замерзшие поля, они поехали к низовью Прута, где под огородами было занято тридцать четыре гектара лучших земель.

Бригадир был родом из города, кроме института, закончил курсы при ВДНХ, носил на груди орден за высокие показатели, видным человеком был в районе. И вот сошел он на обочину, к делянкам с помидорами, обвел глазами белую котловину, где едва угадывались огороды, и вдруг ему показалось — небо пузырится и льет на него гашеную известь, на макушку, в глаза, в ноздри, в уши… Встряхнулся: эй, что происходит? Я пока на своих двоих… а-а, мотор за спиной урчит! Ударил ногой по белой кочке — это был развесистый куст созревших помидоров, — и тут из снежной марли, как из морозилки холодильника, выкатились три большущие пурпурные помидорины. Нет, не просто упали, а прогрохотали, как гранаты, и он почувствовал — сам проваливается, летит куда-то… «Да постой! Я на землю…» — забулькал пеной у рта и рухнул рядом с тремя красными, как кровь, помидорами. В больнице установили: сердце не выдержало стресса.

— Он думал, землица у нас казенная, — сказал тогда кто-то из сельчан, — должок платить не придется… Ты с нее три шкуры дери, а она пусть терпит и доится, как буренка.

— Почему же у тебя сердце не разрывается? — спросили этого задиру.

— А знаете, мой прадед говорил: «Человек, бре, это коровья лепешка в борозде». Я-то в поле родился, а наш бригадир с институтом — в роддомовской лохани, в том и вся разница. Земельного духа мало нюхал, вот вам и стресс!

Насчет себя жених с кем угодно мог поспорить: может, кто и родился в борозде, только не он. Было в его крови что-то и от буйного Трофима, уведенного женой на поводке-галстуке, и от орденоносца-бригадира с лопнувшим, как мороженый помидорчик, сердцем.

Почему Никанор и эти мычащие родственники плутают в трех соснах, не могут толком объяснить, что случилось с Кручяну? Ведь Георге был таким же, как все они, как Ферапонт, который вот-вот станет Тудору тестем, как тысячи и миллионы других, кого в шесть утра приветствует со стенки радио: «Говорит Москва. Доброе утро, товарищи!»

А не смахивает ли это на выходку хитрого деда Костэкела, когда тот на полном серьезе в присутствии двухсот двадцати шести пайщиков сельпо съязвил: «Все правильно, Георге, я — нуль, и эти подслеповатые глаза видели, как обращались в нули целые империи. А ты, вижу, хочешь быть единицей, героем, да? Хорошее дело, Георгицэ, могу помочь, стану при тебе нуликом… нравится? Вот и славно, теперь мы оба стоим десяти круглых дураков! Только боюсь, не удержишься, мэй. Лишь господь бог в этом мире — единица, да и того не видать. Скоро рухнешь, Джику, подломишься хворостинкой…»

И Георге рухнул… Именно он, председатель ревкомиссии, отправился в дальние странствия вслед за ревизором потребкооперации.

Почему же его односельчане, собравшись на праздничную трапезу, вымотали друг другу души, переругались, толкуя о его смерти? Кушанья на столе застыли и цвет потеряли… Что за оказия?.. Казалось, прокатился по дому нулем-колесиком старый Костэкел: «Думаете, зачем благословил я мир на прощанье свечой? Этим желтым фитильком, с огоньком-пиончиком? Велел: пусть горят свечи на зеленых кронах, тихо качаются и сторожат зеленые веточки, поняли? Лишь зеленое — вечно, вот и вся премудрость…»