Василе Василаке - Пастораль с лебедем

— У меня остался с весны, дам вам пару мисочек, — пообещала Мара, и к матери жениха: — Вы, сватья, посеяли арпачик?

— Что вы, откуда? Если наберется и для меня, сватья Мара, в долгу не останусь…

Жених тайком зевнул, и смутные мысли закопошились в его голове. «Так-так, заскрипела телега, арпачик, фасолька, и родственнички, и женушки… Сбежать бы куда… Нет! Я им сейчас выдам!..» — и его точно прорвало:

— Может, дадите наконец слово вставить? Представьте на минутку: входит он, Георге Кручяну. Открывает дверь легонечко… Кто он такой? — почти зашептал Тудор, будто рассказывает малым детишкам про козу рогатую. — Ну, ну, он здесь сегодня уже был… Да-да, он самый! — я заговорил быстро, как заклинание: — Кум Никанор, сосед дорогой, помоги! Ты каждое утро выходишь во двор, натыкаешься глазами на мой дом и думаешь, наверно… Не узнаете? Я же Георге Кручяну, колхозный вор. А ты член правления, кажется… Что киваешь? Давно пора меня похоронить, бре. Завяз тут на ваших языках, не находит душа покоя. Или вы не верите, что есть душа? Тогда пожалейте хоть бренное тело. Неужто это кара за треклятые тычки? Молчишь, Никанор… Четвертый день на исходе, а похороны-то как, будут, нет? Скажи им правду, брат Никанор, что тебе стоит? Ты еще в силе, правленец, а у меня ни слов, ни дыхания… Зачем я пришел, сосед? Видишь ли, на нашей горе… Те души, что успокоились там, на кладбище, не хотят меня принимать. Уйди, говорят, один смрад источаешь, Георге, на земле решено тебя оставить, в наказание. Жаль, конечно, да как прикажешь с тобой быть, если живые не отпускают? Ты им все на свете перепутал, все с ног на голову перевернул, Кручяну. Святого в тебе, слышь, ничего не было. Это во мне-то, Никанор? Не сказано о тебе доброго слова, даже сосед твой Бостан воды в рот набрал. Вернее, слов говорит много, а почитай что молчит…

Никанор улыбнулся во весь рот: не на шутку распалился племянник!

— Кто это так разделал Георге, Тудора?

— Костэкел у них там заправляет, он же за сторожа на той горе. Говорит, почти век служил людям, сторожил их цифры, но до такого не докатился, как Кручяну.

— Ну, накрутил ты, племяш…

Тудор бровью не повел:

— И еще Кручяну скажет, дядя: «Почему, Никанор дорогой, я тебе это говорю? К кому прийти как не к соседу… Да, я поднялся на нашу гору, но там не так, как в верховном суде, там не закрывают дело, возвращают на доследование живым. Любое дельце можно обжаловать, а последняя инстанция, изволь — ВРЕМЯ! Нету конца у времени, и не хочу я мучиться вечно, вот и думаю, дай-ка попрошу немного участия. А тебя, Бостан, давно знаю, потому и потревожил… Нужен мне из живых один свидетель!»

— Что же теперь, и мне помирать? — криво усмехнулся Никанор.

— Если явится свидетель из живых, там пересмотрят решение. — Тудор издевательски-сурово произнес: — За истину, дядя, и умереть не жаль! Георге велели: «Предъяви нам очевидца, может, разглядим наконец твою великую истину, за которую столько лбов порасшибалось». Костэкел за пять лет завел там новые порядки: «Еще живым, Георге, я чтил ВРЕМЯ. А ты нет. Ты думал: время — ап-чхи! А оно — ап-чхи! и ты НУЛЬ».

Я к Костэкелу сходу на ковер попал. В жизни он был вертлявый, все хихикал, а тут — чинный, благолепный, вершитель судеб, да и только. За ухом красный кровавый карандаш, вроде фломастера, под мышкой счеты, как в бухгалтерии, но теперь они белые, из костей.

«Привет, — говорит, — Георгицэ. Знал, долго не задержишься, прибежишь за мной следом… Это уж веками проверено. Ждали тебя, я тутошним рассказывал: «Ждите, неутешные, наберитесь терпения, и Георге вас утешит… Как ушел я из бренного мира, такая пошла в нашем селе жажда истины, ух! Не знаю даже, добром ли кончится. Говорю им: остался за бунтаря очень принципиальный товарищ, правдолюб, совсем как его прапрадед Хынку. Когда еще только собирался сюда переселиться, успел напоследок на себе испытать, какой он решительный. Просил я скромную пенсию, а Кручяну ни за что: «Петли ему мало, кричал, его бы в костер, да жаль, поздно. Царский прислужник!» Помнишь, Георге? Ну, не важно, теперича здравствуй, милок. Вот и встретились, я как прислужник кривды, и ты, слуга великой истины. И отныне мы равны… А ну-ка, покажи этим аборигенам, они про такое и духом не слыхали. Жили, множились, как былинки-одуванчики, развеяло их по ветру… Покажи свою истину этому праху, бре». И тут Кручяну показывает тебе, дядя Никанор, тычку, ту самую, о которую споткнулся.

— Да ты у нас ясновидящий, Тудор? В самом деле тычка? Ну и ну, что же еще говорит Георге?

Бостан заерзал на стуле от нетерпения.

— Да уж говорит, дядя, отмолчал свое…

«Слышу, — говорит, — Никанор, заголосили все: ой, спасите, сатана пришел, хочет в нас кол вогнать! Прямо со страху гора ходуном заходила. Но ты не пугайся, сосед, я их живо утихомирил: «У меня есть свидетель, Никанор Бостан. Можете его спросить, во сне или наяву — не кол это, скорее подмога при ходьбе, посох, указующий на незримую истину».

Да не бойся, Никанор, души не кусаются. Они что лебеди на пруду Волонтира, все как есть белые, а кто не похож на лебедей, так на мышей летучих, тоже белых. И что интересно… придешь к нам, увидишь: чуть подаст душа голос — становится рябая, как сорока, или полосатая, вроде тельняшки. С этими попроще, но есть и молчуны, вбили в башку, что познали истину, и будто языки проглотили, молчат, и от того вечно белые-белехонькие… Слова-то и так и этак кроить можно, а у душ это все цветом выходит. Есть еще злыдни, такой заговорит — п-пых! — и только синенький дымок, как от гаванской сигары. Сгрудились души, толкаются, как в очереди, гомонят, а Костэкел командует парадом:

«Тихо, прошу вас! Это не цифра «один» и не украденная тычка, это знаменитый принцип с закавыкой правдоискателя Георгицэ. Надо отправить Кручяну обратно, пусть на земле свое о нем скажут… — И на седьмом небе от радости: — Нет у меня для тебя баланса, Георгицэ, темная ты лошадка, в какую графу тебя занести? И тычка твоя была сначала буджакской акацией, потом живой изгородью у Булубана, нашего помещика…»

Откуда ни возьмись, Булубан подплывает — такой, понимаешь, огромный рябой лебедь: «Ой, Костэкел, давай поставим его на учет, сейчас же! Я родом из Бычьего Глаза, земляк Кручяну, позволь!»

«Позволим?» — вопрошает Костэкел и достает из-за уха кровавый фломастер.

«Да! — кричат все. — На учет его!»

Там, понимаешь, как в общественной бане, превеликое равенство, кричащий рябеет-чернеет-синеет, а остальным потеха. На сборищах никаких председателей не признают.

«Удостоверяю, — заявляет Булубан. — Это тычка из живой изгороди моего сада. И хоть улетел я оттуда давным-давно, покинул отчий дом и край…»

Выступает он так, вдруг смотрю, сорокой стал: «Да, братья, я жил в том саду, как в раю земном…»