Василе Василаке - Пастораль с лебедем

Бросил нам такое обвинение — скандал! Видим, надо его унять, а как? Попробуй останови, если Кручяну закусил удила: «Товарищи, прошу учесть, кто посадил живую изгородь из акации. Сажали мы все вместе. Но когда это было? После того, как мы, опять же сообща, сожгли дощатый забор вокруг барского дома, того самого дома, в котором мы теперь штаны протираем на собраниях. Забор был двухметровый, построенный еще при старом Булубане. Подожгли мы его, когда революция прокатилась по России, а чтобы ей веселей было и светлей, вдогонку пускали красного петуха. Вслед за забором вспыхнул скотный двор, пришлось жарко быкам да телкам. Это мне доподлинно известно от старшего брата Андона. Когда директор школы стал изучать на кружке истории прошлое села Бычий Глаз, брат выступал там как участник событий. Заодно с братом тогда, в восемнадцатом, отличились Андроник Василий, Скутару Гавриил, Кручяну Алексей и еще кто-то из наших — причем они были в союзе с Григорием Иванычем Котовским! Готовились объявить Бессарабию республикой. Но тут нагрянул Фердинанд Первый, а с его войсками заявился и молодой Булубан, — представьте, летел на фердинандовом самолете.

«Кто поджег забор вокруг сада и нашего дома? — допытывался он. — Вы, дорогие, вы, отцовские рупташи [18]. Не любили вы отца, допускаю. Даже понимаю вас: из мести подпалили или вздумали под шумок наделы оттягать. Так вот, дорогие соотечественники, хотите услышать приятную новость? Заявляю: отныне это ваша земля! Дарю!.. Можете владеть ею свободно, ибо заждались, замечтались о землице. То ли еще будет, друзья мои, ведь вместе с землей вы обретаете свободу: уже я-то знаю, поверьте, — треть жизни провожу в воздухе, в поднебесье. Не прошло даром ученье в Париже, там и летать начал, и свободу познал: мать всех свобод и революций — благословенная Франция! Только поспешили вы с забором, земляки, не подумали, что будет с садом и цветочными клумбами, да еще с моей престарелой бабушкой. А она, божий одуванчик, в ладони захлопала, увидев вокруг нашей усадьбы зарево. «Ах, — говорит, — какой фейерверк!.. Ах, какое изысканное празднество в нашу честь! Даже тетя Агриппина, фрейлина петербургского двора, такого сроду не видывала…» Потом, правда, заплакала…

Отец мой, скажу вам, трус, бросил ее, сбежал. Все повторял, что вы ее дети и не тронете свою благодетельницу. А сам не больно-то верил… Бывает, твердишь что-нибудь, считая, что другому полезно в это поверить, но собственная шкура часто дороже истины… Ну, покинул он мать, и где ему открылась истина, которую искал? Настигла его в городе Канны, там и похоронен.

Однако, послушайте, что теперь говорит моя бабушка:

«Как я любила крестьян, Лучиан, внучек… Я же всех крестила и учила их, как учил Христос: мое добро — ваше. А они поняли наоборот: ваше добро, боярыня, — наше добро! Считала их крестными детьми своими, а они все напутали, глупые. Зачем устраивать фейерверк из забора? Чем провинился сад с прекрасными яблонями и наполеоновской черешней? Разве сад виноват, что изуродовал его двухметровый забор из крашеных досок? Лучиан, детка, если бы изгородь была живая, зеленая, они бы, наверно, не подожгли, правда? Это же живое, а они христиане… Боже, как страдают олеандры! Я накануне велела вынести из оранжерей розовые олеандры: весна в разгаре, все цветет, — а их встретило пламя вместо лучей солнца. Ах, Лучиан, если б они не забывали, что деревья между собой тоже разговаривают, как и люди, радостью делятся и пугаются… Скажи моим крестным детям, пусть вспомнят свои песни, где и птицы говорят с человеком, и травы, и лист зеленый…»

Так вот, земляки, — продолжал молодой Булубан. — Бабушка послала меня передать ее волю: поместье в двести пятьдесят гектаров отныне навеки ваше, так что помяните старушку добрым словом. Но ей хочется утешить и опаленные персики, и олеандры, и черешни. «Пусть, — говорит, — мои дети верят: деревья не грешны, зачем им страдать? Хотят эти люди взять землю сына моего? Пожалуйста, пусть разделят между собой, только уговори их, передай мой материнский завет — чтобы не враждовали больше ни с деревьями, ни с людьми, ни с небом, жили в мире. Я не ведала, что они так грубы и жестоки, теперь, того и гляди, друг дружке головы проломят из-за какой-нибудь межи или ореха. Но потом им эти деревья отомстят, ох как отомстят… Забудут дети мой наказ — и начнется засуха, или по судам затаскают из-за срубленного дерева. Не допусти этого, внучек, подскажи, пусть окружат мой дивный сад живой изгородью, вместо молитвы им напомнит зелень, что многие бедствия обрушатся на человека, если он обидит огнем цветущий сад. И тогда снова оживут черешни и абрикосы, почерневшие и угрюмые…»

Братья-земляки, — сказал еще Лучиан, — права моя бабуля, толковая старушка. Что вам стоит ее утешить, Она и сад отдаст, раз поместье уже пожертвовала. Всего-то делов — вырыть канаву вокруг сада и натыкать чего-нибудь, шиповника, или ежевики, или терновника… Пусть ваша крестная спокойно дожидается своего ангела-хранителя, а что до меня — я из-за наследства здесь торчать не собираюсь».

— Да… Хитер был молодой Лучиан, надул, стервец, наших родителей. Дескать, сам не буду жить в Бычьем Глазе, только бабка просит навещать изредка, пока жива, узнавать, не стал ли являться в ее снах дед Лучиана, не зовет ли за собой, как позвал когда-то в Петербург, где служил при Монетном Дворе.

«Старушка качала меня на коленях, когда читала перед сном «Отче наш», — сказал Лучиан. — Пробьет час, проводим ее вместе туда, на гору, дед давно ждет не дождется. Не только дед, и другие из рода Булубанов. У каждого были свои слабости, и я не без них. Тянет меня покорять пространство, но не ведает никто, что из этого выйдет. Поэтому не бойтесь, земляки, если я и появлюсь здесь когда-нибудь, то буду кружить над селом, как аист. Не для того, чтобы свить себе гнездышко, нет, просто пригонит тоска по этой живой изгороди… Кстати, здесь я познал впервые радость неба, поднял ввысь картонного змея с рыжим лошадиным хвостом. Без этого упоения никогда не взмыл бы в синее пространство, чтобы оглядеть сверху подлунное творение. Моим змеем восторгались — дети орали и крестились старушки: пошла по небу комета, а может, китайский дракон с огненным языком хочет лизнуть их камышовые крыши! Тогда-то и посетила меня мечта — летать».

Никанор привстал опять и на сей раз распустил ремень немного, словно одолел противника, уложил его на землю.

— Продувная бестия был Лучиан… Чуял, что кончаются их деньги, Советская власть всех сметет.

— Ой-ой, стойте! — У Ферапонта кадык забегал, как подшипниковый шарик. — Сват Никанор, вы говорите, что молодой Булубан сказывал про творение?.. Ой, знаете, какого страха я от него натерпелся? Как начнет кружиться над селом, у меня ноги тряслись, как в лихорадке. Прямо над нашим домом опускался, чтобы сбросить письмо своей бабушке с самолета. Я слышу — гур-гур-гур — и зубы клацают, как от мороза, а он ревет и кружит, стрижет кругами воздух над садом, как стервятник над квочкой. И бух! — посреди двора огромный булыжник. А к нему привязан листочек: «Ночью будут заморозки, жгите листья и мусор в саду, чтобы деревья не замерзли, а то пропадут к чертям ваши персики и яблони». Так и было написано, мать моя рассказывала: она была прачкой у бабки Булубанихи…