Василе Василаке - Пастораль с лебедем

Если уж говорить, как было, то кашу заварила Вера. Старушка даже ахнула: как ей самой в голову не пришло? Василица, мать жениха, только плечами пожала: «Смотрите сами, как лучше, не обидится ли сватья?» И Зиновия решила: пора, отец-мать себя показали, пора поглядеть, на что годится молодая. Хорохорятся, нос задирают: мол, свободные мы, выбираем кого хотим, и любовь не по-старому, свободная. А вот природа сделала свое, и теперь хоть локти кусай, много ли навыбираешься?

Пора спросить с них и за любовь, и за молодые проказы: слушай, парень, и ты, девонька, не совестно вам? Шестеро взрослых мозолят друг другу глаза с самого утра — твои родители, доченька, и родня твоего бесценного. Пусть он тебе расскажет, какие тары-бары тут разводили. Будто изголодавшаяся скотина, жевали без разбору все подряд, и не только зелень, сухой будыльник, ботву, но и солому, что давно сгнила от времени, — святые писания и древние заповеди, побасенки, были-небылицы, анекдотики… только о вас, дети, о вашем благополучии и судьбе будущего дитяти ни словом не обмолвились.

Почему, спросите? Да ведь ждали от жениха: вот-вот встанет молодец, покажет себя мужчиной: «Я виноват! Это я натворил. Да, молчал. Почему? Ну, знаете, какие наши годы… несмышленые мы с ней (пусть, пусть приврет, старикам будет легче, да и языки у них развяжутся: небось, тоже не святые… чего уж там, или молодыми не были?). Ну вот, а теперь я, Тудор, и она, Диана, торжественно объявляем: хотим стать мужем и женой!»

Известно, Тудор — парень с норовом, кто его знает, куда повернет. Начнет, допустим, так: «Конечно, нам стыдно… Ну а что такое стыд? Может, сначала вы нам ответите, дорогие родители? Повидали на веку больше нашего, вам и карты в руки… Что это такое, стыд? Простите, ну… зачав нас, вы стыдились? Ах, стыдобушка — не тот ли это случай, когда поповская дочка бежит с кучерявым цыганом в черных очках? А я думаю, потому и сбежала, что полюбила. Вам попа жалко, в параличе лежит полгода? А от того, что он любовь хотел разбить, сердце у вас не болит? Может, у них возвышенные чувства, как у Ромео и Джульетты… И еще скажите, что за страстишка у вас копаться в чужой жизни — того же попа, или Костэкела, или Кручяну с Руцей?.. И все для отвода глаз, чтоб о себе не говорить. Постойте, дорогие, что вы так о нас печетесь? Ваша дорожка, слава богу, накатана, пора на какой-нибудь полустанок съехать, в закуточек, где гудки над ухом не воют. И вообще, не устали вы разве смотреть на нас сверху вниз? Глядите, шею не сверните… Не пора ли спускаться? Да-да, давайте-ка, потихоньку вниз, потому что наверху-то оказались мы! Можете даже считать, мы теперь вам вместо родителей… Посмотрите на себя со стороны, такие вы маленькие, заблудшие, словно детишки в грозу под деревом, и ваше хныканье еле слышится. А мы — два голубя на балконе, здесь, на высоте, воркуем и греем друг друга, и нам не до вас!..»

Родители забеспокоятся, закряхтят: «Да, дети наши, вы правы… вы остаетесь после нас. Да, вы наша память… хоть и не самая добрая, как можно было ожидать… Что делать нам прикажете, плоть от плоти нашей? Уйти с глаз долой? Или вообще — сгинуть, хватит небо коптить?»

«Да отчего же, лучше решите с Кручяну. Пора проводить его на кладбище, почтить человека, он хоть и заблуждался, зато трусом не был и знал себе цену…»

Никанор оставался с виду невозмутимым. «Куда мы заехали? — размышлял он. — Хорошо ли это: сами говорим, что в голову взбредет, а с молодых спрашиваем по всей строгости? Может, с самого начала не с той ноги пошли? Вызвать сюда, к нам, учительницу… Пусть она неопытная, но учить ее уму-разуму? Мы, простые крестьяне, собрались читать мораль, когда у нее университет за плечами?

«Будь что будет, — решил Бостан и успокоился. — Просто надо показать, что и мы не лыком шиты. Хотя… Учительница, конечно, может сказать: «А, вот вы какие темные, нате вам — до свидания…» И станет на свете одним сиротой больше, коли опять принцип войдет в силу!»

Сама сватья Мара сейчас им выложит: «Тетя Зиновия, зачем позорите Диану, кто вас просил ее сюда звать? Вы, кума Василица, и ты, Вера, хоть и председатель женсовета, и вы, Никанор, — по какому праву распоряжаетесь моей дочерью? Что, с улицы ее подобрали? Если хотите знать, негодник Тудор во всем виноват! Завидный жених, куда там, перестарок, лысый на макушке, лазил черт-те по каким океанам, в портах шлялся по кабакам с девками и явился на готовенькое! Бедная Динуца, деточка моя… Мы про него кое-что знаем, жалобу напишем: он еще одну испортил, в Бэилештах! Мы этого так не оставим, напишем майору. Нет, выше пойдем, в министерьфу пожарников — прощай тогда пожарная команда, посмотрим, куда его возьмут!»

И у бабки Зиновии язычок подвешен, — с опаской прикидывал Никанор, та тоже за словом в карман не полезет: «На испуг хотите нас взять, сватья Мара? Мы, что ли, подослали его к вашей доченьке? Знаете, как в народе говорят: пока сучка, простите, не захочет, кобель не вскочит, да! Хоть генералу пишите, только не забудьте сказать, сколько лет вашей Диане — пять, шесть, двенадцать? Еще годок-другой, и никто на нее не позарится, в девках усохнет! Третий год в школе, а чему учит бедных детей? Мы тоже напишем в министерьфу по учителям и скажем прямо: «Ваша учительница вот чем занимается — экскурсиями в лес на машине пожарной команды!» А то мы не знаем: Тудор едет набирать воду — и она рядышком мостится. Сама его заманила, у нас есть свидетель — продавщица из магазина хозтоваров… Что за школьные экскурсии без школьников? У Дианы вашей есть диплом, а у нашего справка, да! Он простой шофер, и пусть министерьфа — и пожарников, и учительства — судит, за что теперь дают дипломы… Чтобы арканить шоферов у дороги?! Ох, и пусть ее лишат образования!..»

А сватья Мара больше скажет: «Встань, Ферапонт! Пошли отсюда. Вот зачем пригласили нас эти люди — обругать и у дочки отнять кусок хлеба. Встань, домой пошли! Ничего, бог велик, Ферапонт. Я до Киева дойду, куплю сорок свечей и закажу сорок служб, чтоб проучил господь старую ведьму Зиновию. Помешалась на дедовских обычаях, хочет, чтобы после свадьбы всему селу на обозрение выставили простыню с постели молодых. А наша дочка горда — кому какое дело! В Киевскую печерскую лавру пойду, отобью семьсот семьдесят семь поклонов святой богородице…»

Пока Никанор размышлял так, его жена посматривала в окошко.

— Вроде никого не видать… — наконец сказала она.

Все выглядывала и выглядывала, а молчание затянулось… «Вдруг не Динуца?» Поворачиваясь к окну и обратно, Вера вертела головой, как птица с червячком у гнезда: птенчиков не слышно, может, их змееныши пожрали?

Никанора снова унесло: «Опять молчим… как дети — сделали под себя во сне, знают, что от матери достанется, и зажмурились, а пахнет противно, поскорее бы высохло…»