Василе Василаке - Пастораль с лебедем

Прибегу домой — и снова ниц перед иконами: «Всевышний, боже всесильный, пронзи меня, покарай, пусть ослепну я, если еще буду греховодить. Научи сохранить чистоту для тебя, господи, прости за слабости мои. Сжалься, надели меня верой и добродетелью…»

Является муженек домой… «Нет, не сдамся!» — говорю себе, и денек-другой, а то и неделю, бывает, выстоишь. Да и мой то в поле, то на току, или на сенокос ушлют. Но вот придет помыться да сменить белье, я на колени перед иконами, а он с разгону: «Хватит бормотать, пошли в ту комнату, быстро! Ты что, в секту записалась?»

Побежишь, спрячешься в стогу или в летней кухне. А Санду встанет, разозлится, да еще пристукнет, как отыщет. Потом утешит… И вот вам опять грех. О, господи, теперь-то какое бабам счастье привалило!..

Лицо Зиновии разрумянилось, словно огромная цыганская серьга невесть что нашептала ей на ухо.

— Пошла я недели две назад в магазин, того-сего купить. У двоюродной сестры там внучка, Хрисуца, продавщицей работает…

Хозяйка дома, Василица, сидела понуро, уставившись в пол, будто совестно было глаза на людей поднять. Мать ведь не только себе покоя не давала молитвами. Сколько раз, еще когда был жив покойный отец Тудора, приходила мать к ней под вечер: «Что, опять твой волю взял? Смотри, дочка, не плодись, как блоха. Видела его в корчме, буду у тебя ночевать… Что-то спину ломит, поставь-ка банки или настойкой разотри…» Натрет Василица ее, уложит. Нет, матери мало: «Ложись и ты со мной! А придет твой бугай…» И что же? Один раз пришел — с банками на спине бежала, спасалась теща!

— …Ну, захожу в магазин, смотрю, у прилавка какая-то дамочка. Сумочка-ридикюль, как у фрейлины, бабки Булубанихи. Подбоченилась, на голове бухарская шаль, бахрома до земли, и по черному полю пионы красные, огромные, как монастырские арбузы. Сотню за такую шаль не пожалеешь! Говорю Хрисуце: «Послушай, детка, у нас что, новая врачиха?»

«Тихо, говорит, мама Зиновия, тихо, сейчас упадете…» — А сама делом занимается, торгует и мне моргает: мол, подожди немного.

Вокруг пионов уже роем шоферы, из тех, что на свеклу прислали, — как зеленые мухи, вьются без стыда. К их компании еще две дамочки присуседились, будто та мадама им подружка. Народу полно, да я заупрямилась, думаю — не уйду, посмотрю, как в кино, чем кончится. А шоферы из себя выходят, дрожат, как бахрома, вокруг мадамы.

«Это Люба Рыпуляса, мама Зиновия, она из Туркестана приехала», — шепнула Хрисуца.

А народ-то не больно редеет, где ему и толпиться в воскресенье, как не в магазине?

«Дочка Рыпулясы? — говорю. — Она же кухарила в тракторной бригаде. Да эти трактористы, несчастная… Она же дите от них родила! Погоди, разве Любка не в Одессу сбежала?»

«Нет, — объясняет Хрисуца, — она в Туркестане замужем, вроде султанихи. Вы еще лица не видели, она теперь индианка. Ногти и губы серебряные, а на лбу черный шмель!»

Милые мои, как я посмотрела, просто обмерла! Вот времечко — то кухарка, то султанша. Отозвала я Хрисуцу в сторонку:

«Что ж это за султанихи такие в Туркестане?» Она и говорит: «Они там как пчелиные матки. Наверно, и в аллаха веруют, только вместо многоженства многомужество практикуют».

«Упаси, милосердный, говорю. Где она такому научилась? В ихних тракторных бригадах или в наших?»

«Тихо, — говорит Хрисуца, — услышит! Она совсем не работает, как многодетная, и состоит в любви и великом почете».

Смотрю, два шофера топают к выходу, а Любка их под руки подхватила, видно, в свой гарем увести.

«Она, — говорит Хрисуца, — по всяким женским делам справки наводит. Ска… саксаулы… нет, как их там… аксакалы ее в деловую командировку послали, на общественные деньги, им нужны такие многоопытные, чтоб развелись в кишлаках дети… А у нас в селе желающих полно. Вон у Бэсоя, три девуни под одной крышей, старшей скоро сорок стукнет, а где применить себя по делу? Не лучше ли в Туркестан махнуть, чем на родном дереве висеть сушеной сливой?»

Вера как ответственное лицо женсовета не могла этого слышать:

— Не допустим! Нам тоже нужна производительная сила! Я Нинке-почтальоише наказала: «Не подведи, Нина, как придет из Туркестана конверт или телеграмма, беги в женсовет. Надо еще разузнать, что там за кишлаки, как у них с приданым, берут калым или за так… А если уж кто сбежал, похлопочем, в обиду не дадим. У меня совета просила младшая Бэсоя. Люба ее, оказывается, сагитировала. «Хорошо там, девки, — говорит, — как у Христа за пазухой, только одной скучновато. Поехали со мной, у туркестанцев запросто, дома сидишь целый день. А молдаванок они любят… Меня сначала расспрашивали, а потом признались: их турчанки только носом целуются».

Глаза у Веры заблестели, как в тот день, когда мать купила ей первые в жизни бусы. Ну и ну, развязался язычок у мамы! Сколько же нас, Скарлатов, было бы, если б она дала себе волю и не била поклоны перед пречистой девой, пожалела скалку… Надо же, лоб расшибить, лишь бы не обрастать детьми! А все-таки четверых подняла: кроме Василицы и Веры, еще двух старших сыновей, но о них в доме почти не вспоминали. Один в войну погиб, а другого, Спиру, унесло неведомо куда. Может, отдал богу душу под чужими небесами, — ни весточки от него, ни привета уже лет двадцать с хвостиком.

— …Да, дорогие, на женщине держится земля, — продолжала Зиновия, — а мужики что? Бестолковы, одна маета — силушки бог одолжил, а куда с ней деться, не надоумил. Вот старший мой сядет, бывало, и целый день часы развинчивает, а потом обратно собирает. Да что говорить, еще в пеленках, чуть недоглядишь — уже руки выпростал; зачихает — значит, опять развернулся, лежал синий и икал. А почему? Почему земля летает по воздуху, как говорит Никанор? И почему дубы стоят с табличками, а лес засыхает? Потому что мужику подавай воздушных змеев или самолеты, как молодому Булубану. Не зря он умом тронулся под конец и давай посылать с неба письма бабушке, к булыжникам привязывать! И пьяный свернул шею на племенном жеребце. Так почему бы Кручяну не испустить дух в овраге? Не осуждайте, дети мои: мол, старуха против мужиков ополчилась. Вот вам вопрос: штанов в магазине полно, а где мужчина? Трое у меня было, два сына да отец их Александру. Еще зять, вот вам четверо… А вокруг Тудора одни юбки! Да я ему в лицо скажу: «Бычок ты, дылда стоеросовая! Вожжа тебе под хвост попала? Не утерпел, испортил девчонку. Разве так бы ее родители на тебя смотрели, кот ты паршивый, усики плевочком!.. И Диана бы гордилась, и был бы у вас праздник святой, у людей на виду». Так и скажу! Испакостил свою любовь, внучек мой дорогой… Простите старую, сидим мы здесь, седые, и в глаза друг другу глянуть боимся…

Ферапонт решил постоять за детей и показать, что он как мужчина еще кое-чего стоит: