Василе Василаке - Пастораль с лебедем

«Ну, отчубучила бабулька — с белыми кружавчиками, в желтой вельветовой жакетке…»

— Да ты не слышишь, Тудорел? Мэй! — окликнул его низкий грудной голос.

«Черт возьми, кто там? Еще одна старуха?»

Из-за забора, со двора Антона… кто бы вы думали? Да, сама Диана!

— Ты чего, — удивился он. — Что-нибудь случилось?

Досада взяла — заранее ведь договорились: вечером вместе поедут в райцентр, по дороге он расскажет, чем кончилась «родительская конференция».

— Разве ты меня не звал, Тудор?

— Что я, с утра керосину напился? Вино пил, детка. Чего ради мне тебя звать?

— А кто прислал Мариуцу? Прибежала, запыхалась: «Скорее к баде Тудору, там он ждет и его родители, чтобы обедать, за столом сидят». Твоя сестренка так сказала. А это у тебя что, свечи? Зачем?

Ух, с каким удовольствием Тудор забросил бы сейчас этот воск подальше! Во рту стало гадко, будто пластилин жевал. Чуть не огрел собаку свечками.

— Ах, вот как… Ну ладно, попомнят меня. Опять нос куда не надо суют, кто их просит! Это мой ребенок, я за него отвечаю.

— Ой, Тудор! — заплакала Диана. — Ты, наверно, лишнего выпил… только не ругайся с моими, пожалуйста. Дай водички…

— Держи, — сунул ей свечи и воск, — принесу воды. Нет, лучше пойдем в летнюю кухню. Я им покажу! Чтобы эти допотопные деды устраивали мою судьбу?.. Умойся, пойдем в дом, все узнаем. Нет, скажи — какое им дело до тебя? Пусть с меня спрашивают, разве я от ребенка отказываюсь?

Он потянул ее за руку, как нашкодившую девчонку. А слезы, эти глупые слезы бегут себе и бегут, смывают со щек пудру и краску с ресниц, подкрашенные губки кривятся, дрожат…

— Подожди! — Она вырвала руку. — Дай хоть в себя приду.

Тудор направился в летнюю кухню за водой. Диана порылась в сумочке: куда девать свечи? — плюх их туда… Достала пудреницу. «Ох, когда это кончится, — вздохнула она и вдруг рассердилась на себя: — Да чего я маюсь, спрашивается? Он же меня не бросил. Развела дурацкую сырость! Родители ждут, в этом доме к нам с дорогой душой, и все у нас ладненько».

— Идем, сейчас, мама, она только умоется. — Тудор на ходу приврал: — Ехала в кузове, вся в пыли…

На крыльцо вышла мать Тудора — не удержала ее Зиновия в комнате.

— Поди принеси чистый рушник, — велела сыну, — из комода достань, в каса маре.

Из открытой двери доносился голос бабушки:

— Что она знает, нынешняя молодежь? Тряпки нацепят подороже, нос задерут да виснут друг у дружки на шее, как утопленники.

Мара слушала, поддакивала — ничего другого не оставалось, но в душе злилась: «У, старая карга! Дескать, нашей впору утопиться, легкомысленная. Я ей скажу: «Где вы видели, сватья Зиновия, чтоб учительница с высшим образованием висела на шее у пожарника? Она у нас ученая, для первых-четвертых классов!..»

Зиновия сама поняла, что перегнула палку, пожурила и внука для справедливости.

— Неразумное дитя у нас Тудор. Почему у меня душа болит? Не пойму, где они хотят жить, как гнездо совьют, на них ведь у нас вся надежда. Придет, сватья, наш черед уйти из мира, а кто проводит? Кто могилку цветком украсит, обовьет плющом, кто, если не своя кровиночка? Выйдет внук или правнук на дорогу в день поминальный, остановит прохожего: «Выпейте, добрый человек, закусите за упокой души отца и матери моей». Так и будет помнить тот, кого ты в пеленках качал…

Зиновия провела по лицу ладонями, словно умылась, из-под платка выбилась прядь темно-каштановых волос, без единой седой ниточки, мелькнула золотая серьга.

«Неужели то старое золото, от цыганки Рады? — поразилась мать невесты. — За восемьдесят старухе, одним глазом, как говорится, в небеса… а серьги! И эти розовые бусы… те самые, огромные! Еще девчонками на них глазели: «Смотрите, идет от колодца Зиновия, женушка Александру Скарлата!»

— …Почему я говорю, что плоть — это могила? В плоти желаний тьма, а где тьма, если не в могиле! Жаждет насытиться, а сама же, ненасытная, роет себе могилу зубами. — Старушка в сердцах сплюнула. — Мой-то, земля ему пухом, будто чуял, что до срока бог приберет: «Давай побольше детей рожать, Зиновия», — только и слышала.

«Окстись, — говорю, — Александру, их же растить надо, кормить, в люди вывести».

«Да брось, жена, — отвечает, — судьба рассудит, кому повезет, а кто пропадет. Что за труд в люди вывести? Был бы работящий да здоровый — вот и полдела, а там уж что бог пошлет…»

«Уймись, муженек… ведь не конец света!»

Зиновия упрятала под черный платок выбившиеся волосы, вздохнула и тихо, по-бабьи заговорила будто сама с собой:

— Разве они знают, что такое выносить дитя? И выхаживать… Стоишь ночами у этого комочка, сердцем обмираешь, не тяжело ли дышит, не прицепилась ли хворь какая?.. Пеленочные запахи, словно не дом у тебя, а предбанник. Пока родишь, сколько настрадаешься! Мутит тебя, наизнанку выворачивает, ноги пухнут — господи, думаешь, умереть бы скорей! Спрошу, бывало, у попа Георгия: «Батюшка…» — Вдруг она оглянулась к зятю: — Выйди-ка, Никанор, погляди, не сбежали наши молодые? Да позови, что им во дворе искать… Так вот, спрашиваю у попа: «Говорите, батюшка, бог создал человека для радостей? Почему же родами так мучаемся?»

А он: «Грех первородный!»

Я ему снова: «Сколько можно? Одна нагрешила, а всем бабам хоть в петлю лезь».

«Во веки веков, — говорит, — дочь моя. Где радость, там и грех!»

Не слыхали мы тогда про нынешние премудрости, не до любви было, один страх: «Опять с приплодом оставил!»

Ты просишь мужа, а он: «Ничего, на то ты и баба, устраивай свои хитрости с повивалками…»

Какие хитрости? Плачешь, как дура, а он, окаянный, синяками награждает, страсть баранья, слышь ты, одолела… Ох, дети мои, сколько я вынесла… Простите, сватья, потому и позвала вашу… то есть нашу, Диану. Что говорить, даже скалкой себя била, плоти в наказание. А нынче как, аптека спасет? Упаду, бывало, на колени перед иконой да лбом об пол, об пол…

Старушку передернуло, будто вернулись прежние страхи.

— У-у-у, чего только не делала, пресвятая богородица! Поверите ли, до сих пор детей не люблю. К фельдшеру бегала, к бабкам-повитухам… Была у нас Иляна Крукуляса, на все руки мастерица по женским делам — и роды примет, и плод вытравит, коли нужда… «Спаси, говорю, Иляна, может, зелье какое дашь… Опять понесла, грех ты мой! А тебе будет пуд белой муки, пять шерстяных куделей, рушничок вышитый…»

И что вы думаете? В лепешку разобьется Иляна, а дело справит. Чего только не давала — гашеную известь с хвостами ящериц, дубового жука на спирту, а сколько ядов на травах! Завернет бутылочку и в церковь гонит: «Пойди, Зиновия, помолись, мы с тобой душу человеческую загубили».

Падаешь, как подстреленная, пред ликом богородицы: «Грешна я, батюшка, убила дитя в своей плоти, во сне по ночам стало являться! Исповедуйте, причастите, снимите с души грех убивицы!»