Василе Василаке - Пастораль с лебедем

«Что случилось, товарищ Панаит? Почему такая нога?»

А тот: «Да вот, танцевал вчера на лимпиаде».

«Ничего себе танец, у тебя пятка вся синяя! А ну-ка, спляши, — говорит хирург. — И скажи по-честному, что за гопак тебя искалечил».

Жених ухмыльнулся:

— Хм, гопак для инвалидов! Производственная травма на танцульках…

— Не пойму, сват Никанор, — переспросила Мара, — кого упекли в психбольницу?

— Женщина! — повел бровями Ферапонт. — Не слышишь, доктора режут ногу человеку, она уже сиреневая и пухлая, как бревно. Что за дурак так танцует? Рассказывали, хирург и сказал прямо: «Товарищ Панаит, мы знаем, что тебе больно и нога может отвалиться. Но оперировать нельзя — не установлена причина». В больнице строго: сначала диахносы, а потом за нож. А то у нас в армии, когда я в действительной служил, один стоит на посту и — трах-бабах! — стреляет в темноту. Патруль прибежал, а он в луже крови! «Что? Кого?!» Это в сорок седьмом было, в Литве служили. «Вот, — говорит, — из-за того куста, мать твою так, пульнули». А потом что? Полевой суд — и засадили как миленького. Оказалось, самострел. Наши доктора, сват, все откроют…

Да, вышла с Панаитом целая история. Если человек утверждает, что из-за танца у него вот-вот отвалится нога, ясно, что тут попахивает аферой. Во-первых, налицо членовредительство, за которым последует инвалидность, а стало быть — намерение заиметь пенсию. Вдобавок брошена тень на районную олимпиаду: что люди подумают? Человек из кожи вон лез, старался, а премию не дали. Врачи, конечно, разобрались: слишком мудрено для учетчика, хоть он и много книжек прочитал. Панаит плачет и умоляет: «Сделай что-нибудь, спаси… трое детей, кормить некому… Я же не Христос, бегать по воде, словно паук… Шел с винпункта, искал там жену свою, лаборантшу. Искал, да не нашел. И вот ночь, тишина, как в могиле, звезды шепчутся, а я скрежещу зубами, потому что хоть я танцевал, а получил за это шиш. Тут вспомнил, как Брязу однажды обозвал меня «бздюхой», и споткнулся при этом, и покрыл крестом и богом белый свет. Чего смеетесь? Да чтоб я лопнул, чтоб я сдох, чтоб я… не знаю что, но я не пил, товарищи, больше двух… нет, трех стаканов! Не от жажды — с горя, потому что моя жена укатила с заведующим на свадьбу в соседний район. Выходит, я и нянька, и танцую на лимпиаде, и поесть надо детям приготовить — вот моя жизнь, участника самодеятельности! Был злой на судьбу, выругался, и легче стало. Повернул опять к винпункту — принципиально хотел знать, обо что я споткнулся. Откуда среди ночи и посреди дороги такое мне препятствие? И обнаружил камень! Обыкновенный каменюка врос в землю и торчит, подлец. Я к нему: «В бок тебе и в бога…» — и принципиально ногой — раз по нему! Разочек, другой, третий… а тот хоть бы хны, сидит, с места не двинется. Разозлился я и давай дубасить что есть силы, — смотрю, каблук отлетел черт-те куда. Ого, материальный ущерб! Тогда со злости вернулся на винпункт, думаю: дождусь жену, побью, а придет заведующий — так и ее, и заведующего… и всех! Ну, жду, жду, конечно, напился. Не помню, как домой доковылял. А утром открываю глаза — у меня нога слоновья и цветом как фиалка…»

Никанор махнул рукой: ну вас, ей-богу, с вашими жуками и каменьями.

Когда Бостан увидел под кустом бузины мертвого Кручяну, весь тот день пошел у него прахом. Накупил в буфете сигарет и курил одну за другой, курил до одурения, пока к горлу не подкатило. Вечерело уже, он сидел у летней печки и топил ее, посасывая цигарку, когда вдруг все поплыло перед глазами. «Ох-хо-хо…» — он закашлялся, схватился за грудь, плюнул, отгоняя боль, и ахнул, вспомнив, как говорила буфетчица Лилиана: «За неделю, баде, Кручяну выкуривал «Примы» по четырнадцать пачек». Никанор швырнул сигареты на стол: «На, Вера, держи, будешь моль травить. И чтоб я больше в глаза не видел этой отравы! Если хоть раз заметишь…» И вот четырех дней не прошло, опять потянулся к куреву. Тудор подсунул под тарелку пачку «Дойны»:

— Пойдем подымим, дядя.

— Нет-нет, не надо, не хочу…

Жена уже сверлила его глазами:

— Может, ты снова куришь, а? Так возьми, просил же! Раз невмоготу…

— Да ладно, привязались. Сказано, забери… — Никанор повернулся к Ферапонту: — Знаете, сват, если говорить о Кручяну… Он просто споткнулся на ровном месте об эти тычки, как Панаит о камень, и сломал себе шею. А судить, что да как, не буду. Не могу…

— Почему? — вскинулся племянник.

Он приподнялся, обвел глазами комнату — видно, выпитые стаканчики в нем затанцевали.

— С вашего позволения… Может, я последний тупица, но выходит, Георге споткнулся о какую-то жердину и из-за нее отдал богу душу! Дядя, ты что, за человека меня не считаешь? Объясни толком.

— Восемь лет прошло, думаешь, я помню?

Бабушка:

— Лучше нашими делами займемся, Тудораш. Скажи нам, как с Динуцей сговорились — какую свадьбу затевать? Готовиться же надо…

— А вы не гоните, бабушка… — Он чуть не сказал «глуши мотор», да много ли она смыслит в моторах? — Спешка нужна при ловле блох. И такое слышали: после венца и орел — мокрая курица?

Он сказал это по-русски, и будущий тесть засмеялся:

— Молодец, Тудораш! Я тоже немножко русский знаю. Скажу: черт подери! — и порядок.

Никанор слушал вполуха их перепалку, а сам почему-то не мог отвести глаз от ковра, висевшего перед ним на стене. Взгляд блуждал по ковру, и Бостан был похож на мальчонку, растерявшегося у доски перед картой с двумя полушариями: почему говорят, будто на Земле пять континентов, если на карте нарисовано шесть?.. Тудор прямо за горло берет: скажи прямо, в лоб — вор Кручяну или нет? Какое тут найдешь слово? Одно дело, если с молодым говоришь, другое — держать ответ перед самим Георге, осужденным и без вины виноватым.

«Что знаем мы, Георге? Да хоть меня возьми… Разве тогда, на правлении, много я знал? И сейчас понимаю не больше, поверь. Или думаешь, я переменился, на тебя стал похож? Нет, Георгицэ, скажу как на духу — я из другого теста, сосед. Помягче тебя, поуступчивей… Легче людей прощаю, не то что ты, крепкий орешек. Да не о том речь, привычки мои и нрав — дело десятое, хуже всего другое: ничегошеньки от меня не зависит! Почему, думаешь, перестал я свои ямы копать? Бросил лопату, Георге, не стал сажать виноградник, как с лета собирался. Разве позволит себе такие капризы хороший хозяин, человек твердый и задиристый, вроде тебя, готовый с любым председателем сразиться за правду? Видишь, я не такой, Георге, вот ушел ты от нас, и я с тобой словно бы чуточку помер… Не суди строго, не вини меня, ладно? Ну как хочешь, помолчу… Вор ты или не вор — разве это важно? Скажи, раз уж зашла речь: слыхали у вас на том свете про воровские дела? Сам-то не больно верю я в страшный суд, а кто его знает… Почему сидишь там на придорожной обочине, Георгицэ, к своим душам, друзьям-приятелям, не идешь? А-а, стережешь… Что-что, племянник? Да, это мой племянник, Тудор, неплохой парень, только от дому отбился. Четыре года по загранкам, ты его и не помнишь, наверно, Георге… И все по морям, он из подводников — по дну океана ходил пешим манером… А как всплыл оттуда, из глубины… ты понял, да? Немного того, странные вещи стал говорить. Чего от меня хочет, спрашиваешь? Да вот, ругается — говорит, будто и я к твоей смерти руку приложил. Представь, Георге, он тебя призвал в свидетели, чтобы меня пристыдить! Ну, бог с ним, молодой, по другим законам живет, давай и его послушаем — как-никак, ему нас хоронить, не наоборот. Может, когда придет срок, он не забудет своих стариков, помянет нас…»