Василе Василаке - Пастораль с лебедем

Неужто это и есть крестьянская судьба Георге, а ее зигзаги с рождения были предначертаны? Вот и после смерти само имя Кручяну не дает селу покоя… Пращур его Хынку остался жить в памяти людской, потому что, ругаясь богом и крестом, пошел спасать тот же крест, и государя, и родную землю. Кто знает, может, о Кручяну тоже пойдет гулять по миру поговорка, вроде той, старой: «Хотел Георге, не хотела судьба».

Поостыв малость, гости сидели чинно, будто теперь у них одна вечность на уме. Стол — загляденье, хозяйка подхватилась ни свет ни заря, жарила-шкварила, да не зря говорят: «Не хлебом единым…» Вон он, хлеб-то, уплетай за обе щеки и радуйся. Но странное дело, не поймешь, поминки тут справляют или веселятся. Выдохлись гости и от еды, и от разговоров, один сонный шелест слышался в комнате, точно мыши скреблись в закутке.

— Ох, сватья… — Нет, не зевнула — будущая теща лишь прищурилась, прикрыв ладонью рот. — Такие короткие пошли дни-и-и, — протянула она. — Туда-сюда, вроде только встала, уже и спать пора. Топчешься с утра до ночи, как муравей, а делов — что кот наплакал…

И взглянула мельком на мать жениха: поняла та или нет? Не в том беда, милая, что по дому не поспеваем — здесь у нас дело как с утра не заладилось, так к вечеру и вовсе заглохло!

Тудор отвернулся и закусил губу: не спеши, а то опоздаешь, матушка Мара. И суетиться ни к чему — может, без свадьбы обойдемся.

Мать жениха обвела глазами стены — не проглядела ли где паутину при уборке? — устало проговорила:

— Да-а, сватья, так-то оно так… Думала комнату подбелить, да Тудор не дал — обойдется, говорит, мама, известки нигде не достать. Что спорить? Он терпеть не может побелки, отец его тоже ворчал: «Вот, затеяла, покоя нет, вечно дом у нее вверх ногами…»

Жених хмыкнул: ну, матушки, одна перед одной — скромные домовитые ударницы бытового фронта! Иной раз, правда, все из рук валится, но от усердия: согрешили, видно, потрудились в день Тынды-лодыря [17]. В этот великий праздник всем работать заказано — птица гнезда не совьет, девка косы не заплетет, хорошая хозяйка огня не разведет и веника у порога не тронет, а то потом сор по углам разметется. Надо бы нашим ударницам прописать постельный режим, пусть лодыря погоняют. А нам не грех в честь всех на свете ленивцев пропустить по стаканчику, нет?.. Хм, и дядя Никанор притих, слова путного не вытянешь. «Я же его ясно спросил, что они в правлении накрутили тогда с кручяновскими тычками? Молчит, не хочет почему-то ту историю ворошить…»

А Никанор откинулся на спинку стула и тихо отдувался, размышляя: «Ну и пакость для человека — кишка! Уф, наешься до отвала, и такая лень… Пока в животе урчит от голода, вроде и совесть чиста. А набил брюхо и враз сомлеешь, не совесть у тебя, а какая-то колбаса, прости, матерь небесная. Правильно турок говорит: не рой могилу собственными зубами».

— Дядь Никанор, ты член правления?

— А что? — осоловело заморгал он. Ни разу живого турка не видел, но наказ его помнит…

— Да я про те тычки… Разное болтают, говорят даже, кто-то все это подстроил. Вроде Кручяну не ужился с новым председателем, который приехал после Хэрбэлэу. Мол, тому надоело, что Георге везде сует нос. Мы как-то с участковым сидели в буфете, то да се… Я и спросил: «Правда, Иван Сидорович? Украл Кручяну тычки, или вы ему, как кошке, жестянку на хвост прицепили?»

— Брось ты это, — лениво зевнул Никанор.

— Как это брось? Участковый сам сказал: «Спроси у своего дяди, он видел, как уносили тычки со двора Кручяну, у ворот стоял. Звали его в понятые, да отказался. А как член правления Бостан в курсе… Между прочим, — говорит, — пусть Кручяну спасибо скажет, что его на правлении разбирали, не довели до суда!»

Никанор выпрямился на стуле, словно суслик перед норкой.

— Пусть ерунды не порет, а то я ему дам жестянку! И ты хорош, нашел кого слушать — сына Зеленой Каши! Пусть сам скажет спасибо, что Георге не заявил на него в районную милицию. Устроил обыск без бумажки от прокурора… Законник!

Тудор потянулся к бутылке, думая: «Интересно, сказала ему тетя Вера про свое письмо или побоялась? Разве удержится такая болтушка… Знаешь, дядюшка, да помалкиваешь». — Он незаметно плеснул в стакан, пока все слушали старушку Зиновию: она бубнила о заповедях невесть каких времен.

— Дочка в доме все одно не прибыль — уйдет в люди. Раньше ведь как сходились? Бабку мою сосватали по обычаю. Чуть подросла, позвал отец: «Пойдем, Ангелина, жениха тебе поищем!» Сложила сундучок и пошли они из села в село. Шагает отец с доченькой за руку и кричит во всю мочь: «У нас товар, у вас купец! Поспе-е-е-ла девка! Дом ведет — не языком метет!..» Мужики, конечно, к воротам, если у кого парень есть и года у него подходящие. На отца поглядят, на дочь: что за люди, какие из себя, здоровые ли, достойные? Понравились деду Петраке Бузеску, подозвал их, в дом пригласил. Посидели, потолковали, Петраке кликнул своего младшего: «Вот, Думитраш, это Ангелина». А молодым много ли надо? Приглянулись друг другу, и оставил отец ее тут, Ангелину, для игзамина. Стала мать Думитраша присматриваться, как молодая по дому управляется. Расторопна ли, ткать, прясть умеет? А как стирает? И крепка ли добродетелью? Парень вокруг вьюном вьется — ну как девка подпустит? Не дай бог осрамиться, не выдержать игзамина, тогда и мать у невесты прослывет никудышной, раз дочку не научила…

Тудор потягивал вино и слушал вполуха: ах, какие расчеты-контроли, плановики вы доморощенные!

— Пригляделись в доме к Ангелине: нравом покладиста и парню по сердцу пришлась, — шлют гонца к родителям. Вперед, как водится, кого-то из своих послали, повыспросить, что за семья такая, Гурэу… А то как бывает? Вон у нас дочка попа сбежала, за настоящего шатерного цыгана пошла. Батюшка слег, паралич его разбил. Как это назовете, дочкина любовь?.. А поповна-то для цыгана вместо приманки — сунет ей на руки малое дитя и гонит попрошайничать по городским квартирам…

Старушка пожевала деснами и дальше:

— А когда мы с Александром венчались, поп перед алтарем спросил: «Дети мои, какого святого хотите взять в покровители семьи вашей? Святой Николай подходит? Или изберете блаженного Спиридона, или Парфения-мученика?» А за спиной стояли посаженые, тоже вроде наши попечители. Горинчой у нас посаженым был, Штефан, а ее Штефанией звали. До сих пор добром поминаю, земля им пухом… Нынешние-то парочки что удумали? Идут к памятнику… своими глазами видела… щелкаются на карточки. Впереди жених с невестой, рядом посаженые родители, и над ними великая громадина, не то писатель, не то командир какой-нибудь каменный. Хоть он и великий, а давно на вечный покой ушел, разве пожурит их, если надо? Похлопочет, когда нелады в семье начнутся? Теперь взяли моду — чуть что, бегом в милицию: «Помогите, скандалит, пьяный!..» Пойдут потом склоки да суды, вот и позорят молодые великий памятник… А мы с Александром глазами лупаем перед батюшкой — до святых ли нам? Любовь на уме… Штефан Горинчой выручил: «Пусть берут святого Николая, батюшка. Его день в начале зимы, будет когда праздновать». Ну, поп давай молитвы творить и положил нам на голову серебряные венцы… Конечно, святой Николай — это и морока, и траты, не только праздник в доме… Хочешь не хочешь, посаженые напомнят: «Не забудьте, дети, на следующей неделе ваш день, навестим», ф-фу… — старушка будто на гору поднялась. — Прибраться надо, постряпать, заодно плиту обмажешь, турецкий плов в печь поставишь томиться. Посаженых надо особо пригласить, хоть и знают, что их ждут. Покличешь соседей, пусть потом говорят в селе: «Смотри, как Санду с Зиновией чтят родителей, соседей, даже святых не забывают…» — и вдруг решительно повернулась к внуку: — Ты не зевай, Тудораш, бери в посаженые кого-нибудь постарше, чтоб люди порядочные были, солидные.