Каваи Стронг Уошберн - Акулы во дни спасателей

Я нырнул глубже, забыл о себе. Непроглядная чернота, могу ли я что-то начать, я пытался, но тщетно, все равно что докричаться до озерного дна. Я поднатужился, все мое тело ухватилось за мысль, за желание жить, могу ли я вернуть сюда жизнь, и ты вернешься. Я ахнул, на секунду открыл глаза. Тот же серый проулок, стены в пятнах отвалившейся штукатурки, перед глазами плывут узоры, которые я видел внутри, под мышками, на шее, в паху болотца ледяного пота. Я снова сосредоточился, закрыл глаза, напрягся что было сил.

Мелькнула искра, что-то шевельнулось в собачьем теле, пробежала электрическая дрожь — все, что осталось от жизни, но хоть что-то, жизнь вернулась туда, где мгновением прежде не было ничего, я уцепился за нее и за раны — осколки черепа, кровавое месиво челюстей и зубов, — поднажал сильнее. Электричество вспыхнуло и погасло, собака в моем сознании потемнела, болела голова, я скрипел зубами, в носу что-то хрустело. Я не мог отступиться, нет, реанимировав хоть проблеск души. Я не убирал рук с собачьего тела, держал эти лапы, которые мягко ступали, сгибались, носили отчаявшееся голодное чрево меж темных цилиндров помойных баков, утешительного жара недавно припаркованных машин, — лапы, которые поддерживали дрожащее, привычно гадящее туловище, лапы, которые загребали, рыли, топтали мусор, которые бежали, настигая котят и крыс; этот зверь знал радость, ужас и время, и я могу вернуть его к жизни. Искра внутри превратилась в ровную струйку света, струйка в поток, и сияние залило тело животного, точно город после включения заново электричества.

Я открыл глаза. Череп был цел, собака дышала, поводя оттаявшими боками, теплая, точно кожаный ботинок, забытый в нагретой солнцем прихожей. Лабрадор встал, вздрогнул, потряс головой с такой силой, что уши захлопали по идеальному черепу, и потрусил прочь из проулка.

Мне хотелось окликнуть собаку, попросить остаться, я мог бы забрать ее домой, но изнеможение охватило меня так стремительно, что я шлепнулся на задницу, потом повалился на бок и зажмурился.

Проснулся я от холода, он впился мне в ребра, ключицы, коленные чашечки; на зубах скрипела земля. Я лежал в том же проулке, на том же месте, где прежде была собака, только солнце спряталось за домами и унесло с собой тепло; я с трудом поднялся на четвереньки, дрожа всем телом.

Никогда прежде мне еще не удавалось вернуть того, кто ушел так далеко, будь то человек или зверь. Смерть оказалась именно такой, как я и предполагал, — тишина, пустая чернота, и оттуда-то я извлек искру жизни.

Сидя на корточках, я привалился к кирпичной стене в растрескавшихся прожилках раствора, в сером небе порскали птицы, воняло полдничным жиром раскалившейся кухни, в дальнем устье проулка мелькали стайки мешковатых парнишек, а с другого конца, непрерывно пища, на меня пятился фургончик доставки. В кармане засветился, зажужжал телефон. Сообщение от Хадиджи: “Не хочешь поужинать?”

В голове моей гудели галактики истощения, но я все равно ответил — может, слишком поспешно: “Хочу, ты дома?”

Так же быстро пришел ответ: “А я не приглашала тебя на ужин, просто спросила, не хочешь ли ты есть, ха-ха-ха”.

— Черт, — выругался я вслух, но Хадиджа тут же написала: “Шучу. Приходи”.

“Ненавижу тебя, — написал я в ответ. — Сейчас приму душ, моя уке, и приду”.

И отправился прочь на дрожащих квадрицепсах, дельтовидные мышцы гудели от слабости.

Дверь мне открыла Рика, телевизор работал, на экране болтали друг с другом звери-марионетки, потом вспышка, и дрожащие пухлые цифры повели обратный отсчет от десяти, потом в кадр с противоположных сторон улицы, застроенной муниципальными домами, вошли две яркие куклы.

— Мама делает карри, — сообщила Рика, отвернувшись от экрана. В углу возле диванчика валялся ее школьный рюкзак.

— Тебе разве не надо учить уроки? — спросил я.

— Да ладно тебе, — с кухни подала голос Хадиджа, — этому ребенку и так весь день говорили, что делать. Дай девочке посидеть спокойно.

— Спокойно посмотреть телевизор, — уточнил я.

— Да, — крикнула Хадиджа. — Лучше иди помоги мне.

— Ты же вроде сама справляешься, — откликнулся я.

С кухни донесся лишь скептический смешок.

— Похоже, ты влип, — заметила Рика, не отрывая взгляда от телевизора.

— Она ничего не ответила, — сказал я.

— Ага, — сказала Рика. — Точно, влип.

Я взъерошил девочке волосы, она возмущенно увернулась.

— Ты-то откуда знаешь, — сказал я. — Тебе всего шесть. — И направился в кухню.

Там стояла Хадиджа, высокие скулы, ясные глаза, затейливые арабские серьги раскачивались, касаясь темно-шоколадной шеи, кудрявые волосы были забраны в привычный пучок на затылке. Она надела футболку с треугольным вырезом, но по-прежнему была в строгих черных брюках, обтягивавших ее толстые бедра. Хадиджа смотрела на карри так, словно оно ее оскорбило.

— Как дела?

— Карри чуть пригорело, — ответила она, обернулась и замерла, увидев меня. — Господи, Ноа.

— Что?

— Вид у тебя изможденный, — пояснила Хадиджа. — Я знаю, что мне не следует так говорить, но все же.

— Спасибо, — ответил я. — И раз уж мы говорим откровенно, эти брюки тебя полнят.

Она рассмеялась.

— Извини. Ну правда, Ноа, у тебя такой вид, будто ты пробежал марафон, причем на одних сигаретах. — Она прикрыла улыбку ладонью. — Даже не верится, что я это сказала. (Телевизор в гостиной болтал без умолку, на экране появились новые марионетки и какой-то гигантский робослон; кажется, они беседовали о том, откуда берется дождь.) Ты меня слышишь? — спросила Хадиджа, и я понял, что слишком долго таращился на экран. Она подошла ближе, коснулась моего плеча своим плечом — гладким и теплым, как щека.

— Я сегодня нашел собаку, — начал было я. — Она…

Хадиджа вопросительно подняла брови, положила руку мне на живот, и мне захотелось рассказать ей обо всем, но я вспомнил, что было в прошлый раз, когда люди меня узнали. Все соседи, кто слышал о произошедшем, сразу стали во мне нуждаться, и родители приносили домой банкноты…

Я покачал головой:

— Не обращай внимания. Такой уж я: вечно все преувеличиваю. Всё как обычно — дети-аллергики, наевшиеся арахисового масла, застрявшие на дереве кошки, симулянты, выдумавшие инфаркт, чтобы не сидеть в суде присяжных.

Хадиджа улыбнулась — вежливо, холодно.

— Я здесь, — сказала она. — И могу выслушать тебя.

— Знаю, — ответил я, но добавить мне было нечего.

После ужина Рика, чтобы ее не отправили мыться и спать, привычно пошла на хитрость: попросила меня поиграть на укулеле, которую я у них оставил.

— Поздно уже играть, — ответил я Рике. — Да и ты просишь меня поиграть, только когда хочешь от чего-нибудь отвертеться.