Анна Матвеева - Каждые сто лет. Роман с дневником [litres]

Лично я ориентируюсь всё-таки на таблички. На имена-подсказки. А вот Людо – другое дело. Он парижанин, родился и вырос в городе с такой большой концентрацией красоты, что это развило его вкус, и без того весьма изысканный. Даже в быту вкус Людо проявляется буквально в каждой мелочи. Временами меня это бесит. Мы не можем сесть на первую попавшуюся скамейку в парке, обязательно нужно найти «с красивым видом». Не можем поесть на бегу из сковородки (да, я понимаю, что это не комильфо, зато как удобно!), накрываем стол с салфетками, а вечером непременно зажигаем свечи. Даже постельное бельё и разные мелочи для дома он покупает сам: опасается, что я промахнусь с оттенком или выберу «плохой состав ткани». Ещё Людо следит за тем, чтобы в доме постоянно были свежие цветы – мне кажется, он тратит слишком много денег на все эти быстро вянущие веники… Но я пока что не спорю – и потом, цветы, свечи и салфетки действительно добавляют нашей убогой квартирке шарма. Просто странно, что об этом заботится мужчина, а не женщина.

Так вот, Людо бы, конечно, сразу же определил, шедевр перед ним или не шедевр, ему никаких подсказок со стороны табличек не требуется. Он любит современное искусство, ходит в Помпиду на каждую выставку и таскает меня за собой, строго спрашивая, что, по моему мнению, хотел сказать художник, вываливший кучу подозрительного происхождения посреди зала; даже Шагал и Матисс в соседних комнатах испуганно косятся на это «произведение».

Я думаю, что этому художнику было просто нечего сказать.

– Ты серьёзно? – возмущается Людо. – Неужели не улавливаешь протест, кураж, амбиции?

К счастью, мой друг умеет восхищаться и классикой. Вот этот балкон Родена, например, «будит в нём целую гамму чувств». На авеню Гобеленов мы оказались неслучайно – здесь, на приличном расстоянии от университета и на огромном – от нашего «угла», проживает моя потенциальная работодательница, Ирена Христофоровна Вольская. К сожалению, балкон, созданный Роденом, ей не принадлежит. Мадам Вольская живёт в соседнем доме, квартира на четвёртом этаже. Она ищет помощницу по хозяйству, и какие-то друзья друзей посоветовали ей обратиться к родителям Людовика, «уже все знают, что у мальчика русская petite-amie [36] Подруга ( фр. ). ».

Ирене Христофоровне под восемьдесят, и она, хоть и родилась уже в Париже сразу после революции, всё равно очень тоскует по родному языку. Настоящих русских в Париже мало, в основном эмигранты, они говорят на чудном (с ударением сразу на оба слога) языке, где сохранились все просторечия и устарелости, а плюсом к ним добавился акцент. Тот, кто увёз с собой русский язык в Париж в тысяча девятьсот незапамятном году, продолжает говорить на его устаревшей версии, не понимая, почему русским смешно, когда они слышат что-то вроде: «У меня в Москве была семья и в Воронеже тоже семья».

(Семья у человека, если он не двоеженец, может быть только одна. Все остальные, которые в Москве и в Воронеже, – это родственники…)

Ирена Христофоровна ужасно старая. На её руки даже смотреть страшно: они как будто перевязаны синими вздувшимися венами и сверху ещё присыпаны коричневыми пятнами. Волосы она красит в рыжий цвет, брови подводит жирно, как, видимо, привыкла делать ещё до войны, и даже дома обязательно мажет помадой губы. Русские бабушки такого возраста никогда бы не надели юбку длиной до колен, но Ирена Христофоровна носит только такие юбки-карандаши, и юбка всегда выглядит по сравнению с её ногами возмутительно новой. Ноги тоже перевязаны венами, похожими на верёвки, которые удерживают плоть на костях. Пахнет от Ирены Христофоровны точь-в-точь как от моей орской бабушки Нюры – старостью. Мне сразу и противно, и хорошо вдыхать этот знакомый запах, им пропитано всё, и его не перебивает даже аромат «Шанель № 19» (обалденные, кстати, духи!). Странно, почему совершенно разные люди из разных стран пахнут абсолютно одинаково?

Ирена Христофоровна так обрадовалась, что я буду ей помогать по хозяйству, что забыла сказать, сколько собирается за это платить. Всё-таки она ужасно старенькая! Людо кряхтел и кашлял, а потом спросил про деньги напрямик.

– Не обижу, – по-русски прогудела Ирена Христофоровна, и Людо надулся: он считает бестактным, когда в его присутствии говорят на недоступном ему языке.

Договорились, что я буду приезжать на авеню Гобеленов каждый день, кроме выходных, сразу после учёбы.

– Мне не так нужен уход, я ещё сама со всем прекрасно справляюсь. Важнее, чтобы рядом был живой человек, – сказала Ирена Христофоровна на прощание. Рядом с ней действительно одни мёртвые – на фото в рамках, в альбомах, в памяти. Жива, впрочем, внучатая племянница Лидочка из Воронежа, только вот не торопится предъявить себя Ирене Христофоровне во плоти.

Самое интересное, что Ирена Христофоровна всю жизнь свою занималась изучением деревьев: мамина коллега! Когда я сказала об этом Ирене Христофоровне, она почему-то не удивилась: в её жизни, говорит она, случались и более странные совпадения. И что если б она написала об этом книгу, то её признали бы за фантастику!

– Нет в мире совпадений, Ксеничка, – произнесла Ирена Христофоровна так, что я вздрогнула, словно бы увидев своё имя написанным через «и», как в дневниках Ксенички Лёвшиной. – Ты попала в мой дом неслучайно.

Я хотела бы знать больше о жизни Ирены Христофоровны, но она ничего о себе не рассказывает. Детей у неё, кажется, нет, мужа не было. Её ближайшие парижские родственники – 484 500 деревьев, если верить недавним подсчётам. В основном это платаны, липы и каштаны, хотя есть и дубы, и робустия, и дерево с удивительным именем «обезьянья головоломка»: манки пазл . Каждый вечер в любую погоду мы с Иреной Христофоровной ходим на прогулку, она держит меня под руку и рассказывает истории о парижских деревьях. Это так похоже на наши детские прогулки с мамой!

– Деревья точно как люди, – говорила мама. – Смотри, какой старый ясень: уже собрался умирать, но передумал. Выпустил новые листики – и жизнь его снова радует.

– У каждого парижского дерева есть своя история, и некоторые – интереснее человеческих! – считает Ирена Христофоровна.

Ирена Христофоровна рассказала мне, что вяз идеально отвечал образу мученика и считался священным деревом со времён первых христиан. Это из-за красноватого сока, напоминавшего кровь невинно убиенного, с которого только что содрали кожу… В Средние века вязы обязательно сажали вблизи церквей, господских домов и на перекрёстках. В начале XVII века Сюлли, министр Генриха Четвёртого, завёл привычку вершить правосудие, отдавать долги и гасить векселя под одним из близлежащих вязов, чтобы не попасться на глаза посторонним. «Жди меня под вязом» – этой поговоркой французский язык обязан традиции, установленной Сюлли.