Анна Матвеева - Каждые сто лет. Роман с дневником [litres]

Я позвонила Танечке, когда вернулась домой из Цыганского посёлка. Вначале приезжала скорая, чтобы зафиксировать факт смерти, потом милиция (миловидная полноватая женщина в форме сказала со слезой в голосе: «Господи! Ну такому красавцу зачем не жилось?» – и это были самые правильные слова из всех, произнесённых в тот вечер), последними прибыли люди из похоронного бюро. Димку увезли в морг после полуночи, брату предстояло лежать там вместе с другими телами – голыми, каждый с биркой на большом пальце ноги.

Маму я в ту ночь заставила принять снотворное, и она всё-таки уснула. Андрюша крепко спал безо всяких снотворных. Княжна сказала, что вернётся утром (вернулась только через день, зато на похоронах была почти трезвая, держалась молодцом). Я же отлично понимала, что не усну. Ходила курить на лестницу каждые полчаса, смотрела на консервную банку, где всё ещё лежали Димкины окурки, и думала о том, что в предсмертных записках иногда нет нужды. Всё и так ясно. Брат попал в такой жизненный тупик, откуда, как ни изворачивайся, не было выхода. Он ведь ещё и деньги все свои немалые потерял в этот год – тогда мы об этом не знали. Вложился в какое-то сомнительное дело, занял у «своих» под проценты… И тут ещё Танечка. И Княжна. И Андрюша, который после Танечкиного выступления весь затих, ушёл куда-то глубоко внутрь себя. Перестал учиться, дома целыми днями лежал на кровати, подбрасывая карандаш. Карандаши валялись у нас в доме повсюду, даже в стиральной машине.

Я страшно злилась на Танечку и всё это время не общалась с ней. Вешала трубку, когда она звонила. Рвала её письма не читая (они были толстые, рвались с трудом). Как можно было не пожалеть ребёнка? Пусть даже ты обвиняешь во всех своих бедах его родителей. Я злилась на неё, но всё-таки позвонила ей в ту ночь, когда повсюду пахло яблоками.

Рассказала обо всём коротко, в нескольких словах. Обо всём по-настоящему важном можно сказать коротко, в нескольких словах. Танечка начала плакать, почему-то плакала она басом, на низких тонах, и всё время повторяла, как заведённая:

– Не может быть! Не может быть!

Потом как-то резко успокоилась, сказала:

– Ты, конечно, считаешь, что всё это из-за меня! – Она вновь хотела говорить только о себе. И в глубине души действительно хотела, чтобы это было из-за неё.

Танечке нужно было избавиться от своей боли, я это понимаю. Она не соображала, что творит, – многие девушки, даже те, что уже пережили аборт и имеют хорошую ставку в банке, считают, что любое ошибочное действие может быть отменено, что при условии искреннего раскаяния тебя обязательно простят, обнимут и позволят жить дальше. Но её – не простили. И боли не убавилось: напротив, лишь прибыло – теперь она подкармливалась чувством вины, которое обвивалось вокруг, как плющ вьётся вокруг какой-нибудь несчастной крушины, отбирая энергию и жизненные соки. Я спросила Танечку: «Зачем ты это сделала?» Она ответила: «Да просто я не знала, как мне жить дальше. Думала целыми днями, что Андрюша жив-здоров, тогда как моему сыну даже не позволили родиться».

На Димкиных похоронах было много народу, но Танечка, конечно, не приехала. Место для могилы рядом с храмом выделили по блату, этим ведал Димкин «шеф» Максим Владимирович: я видела его впервые в жизни, и он показался мне как будто вырубленным из цельного куска древесины. Неподвижное морщинистое лицо – практически кора дерева. Он обнял нас всех по очереди – маму, Княжну, меня и Андрюшу, который в тот день вёл себя просто невозможно: прятался за соснами, отказывался подойти проститься с папой, потом я, к ужасу своему, заметила, что он поднял с земли окурок и сунул его в рот.

Максим Владимирович и другие Димкины коллеги (все с бритыми загривками, все в коже, а один с изумрудом на шее) были похожи на стаю особо крупных ворон, окруживших свежую могилу. Когда они снялись с места, отказавшись ехать на поминки, и пошли к своим машинам (тоже, разумеется, чёрным), Максим Владимирович остановился рядом с Княжной и сказал ей что-то на ухо.

– Не поняла? – довольно громко переспросила Ира.

– Да всё ты поняла, – устало ответил Максим Владимирович. – Я не дерево бесчувственное, дам тебе месяц на всё про всё. А потом – не обижайся, если что.

«Деревья вовсе не бесчувственные!» – воскликнула бы в этом месте мама, но мама, к счастью, этого диалога не слышала. Ира объявила нам, что придётся продавать дом, иначе не расплатиться с Димкиными долгами. Машину продали первым делом, всё равно ни у кого из нас не было прав.

– Переезжай к нам, – сказала мама, но Княжна отказалась решительно. Сказала, будет снимать квартиру.

– Ну хотя бы Андрюша пусть пока у нас поживёт, – уговаривала мама, но Ира была непреклонна: спасибо, тётя Вера, мы как-нибудь сами.

Она действительно сняла квартиру где-то у автовокзала. И мы теперь её почти не видим и Андрюшу, к несчастью, тоже…

– Я обо всём позабочусь, – сказала мне на днях Танечка. – Помогу продать дом, буду помогать мальчику (она теперь зовёт Андрюшу только так – «мальчик»)… Ты не представляешь, Ксана, как мне сейчас тяжело. – Она сморщилась, заплакала, а я вдруг подумала: как же они похожи с Димкой, неужели мама не заметила этого, когда видела их вместе у «Буревестника»? Думала про какую-то актрису…

Танечка шмыгнула носом и продолжила:

– Я сделаю это в память о нём. Так что можешь спокойно возвращаться в свой Париж, я обо всём позабочусь, обещаю.

Но я совсем не хочу возвращаться в Париж. Хотя Людо и пишет мне почти каждый день по интернету. В декабре у них прошёл жуткий шторм «Лотар», когда несколько тысяч деревьев было вырвано с корнем – особенно пострадали Булонский лес и парк в Версале. И даже столетние деревья на Марсовом поле, пережившие две войны, не устояли… В память об этом в Тюильри поставили скульптуру какого-то итальянского художника, она называется Arbre des voyelles , «Дерево гласных». Каждый корень этого скульптурного дерева напоминает одну из французских гласных – Людо говорит, что это отсылка к Рембо. Его письма ко мне похожи на информационные заметки. Не думаю, что он очень-то скучает.

И ещё я думаю, что Ирена Христофоровна очень расстроилась бы, узнав про шторм «Лотар». Но она о нём уже никогда не узнает, как и я никогда не вернусь в Париж – и не увижу «Дерево гласных».

Иные деревья вначале выпускают цветы и лишь затем – листья. Хотела б я знать, больно ли дереву, если срывают лист, – похоже, как если у человека дёрнули волос? Отрубленная ветвь – та, верно, доставляет дереву большое страдание; что же до тех выкорчеванных с корнем, могучих некогда стволов, коих я насмотрелась в изобилии здесь, на Урале, то они выглядят совсем как мёртвые люди.