Алексей Комаров - Рассказы старого лешего

Мы стояли пораженные и молчали. Такого лица, таких глаз я не видел ни на одной картине. Гимн силе духа. Это был в полном смысле шедевр!

Но наше молчание Федор понял как нежелание высказать свое мнение. Ему показалось, что картина нам не понравилась. Он поднял холст и стал закрывать картину. Это ему не удавалось.

— Идите в столовую, там еще есть вино… Я приду…

Мы вышли, а Федор остался. Вина мы больше не пили, сидели, курили, молчали, иногда кто-нибудь что-нибудь скажет.

— Здорово… Этот пророк мне будет сниться… И написано широко.

И опять молчание.

— Да… молодец Федор! Но что он там делает?

Я тихо подошел к двери мастерской и заглянул в неплотно закрытую дверь.

Федор, покачиваясь, стоял перед картиной и писал. Писал лицо пророка. У меня подкосились ноги, и я ухватился за дверь. Опомнившись, бросился к нему.

— Федя, что ты делаешь? Ты с ума сошел! Ты замазал его глаза! Ты погубил картину! Положи кисти… Ты пьян…

Федор отошел и лег на диван. Картина была погублена. Таких глаз, такого лица ему не удастся написать.

И действительно, ему не удалось. Как он ни бился вернуть эти глаза, это лицо, ничего не выходило. Картина пропала. И Федор загрустил. Стал мрачен, никуда не выходил. Он переписывал картину, счищал мастехином и снова писал. Он попробовал одеть своего пророка в хитон и опять счистил. Картина была окончательно испорчена. Живопись стала сухой, краски померкли. Пропал и прежний смысл картины — торжество воли человека над силой. Осталась библейская тема, и только.

Да, вот что может сделать пьяный человек.

Вера Павловна, посадите жука в вытрезвитель и внушите ему ну хотя бы то, что лежать под новогодней елкой и обрывать пряники… Впрочем, вы лучше меня знаете, что сказать.

Было чудное осеннее утро. С ясного неба, улыбаясь, глядело солнце, и все кругом улыбалось извиняющейся улыбкой. Все эти березки, ели, осины, казалось, говорили: вы нас извините, но мы очень устали и хотим спать. Отвернитесь на минутку — мы сбросим свои платьица и нырнем под белое пуховое одеяло.

А пока… а пока они сверкали золотом и пурпуром.

По дороге недалеко от Звенигорода, нагруженные мольбертами, зонтами и этюдниками, шли молодые художники. Их было трое. Один приземистый, черноватый, в ярко-зеленой фетровой шляпе и с пестрым бантом на шее. Он не поспевал за товарищами и бормотал какие-то ругательства по их адресу. Впереди шел легкой походкой человек с большим турецким носом и в каком-то невероятном пальто с сорока карманами. За ним шагал самый молодой из них — высокий, худой, с копной кудрявых волос, на которые была надвинута невзрачная шапица земли греческой.

Все трое молча шагали, приближаясь к Москве-реке. Засверкала река. По ее берегам красовались дачи в так называемом «русском» стиле: с петухами, с резными наличниками и с блестящими шарами на клумбах. Дачи стояли пустые.

Художники миновали дачи, и на берегу в золотом березовом лесочке они поставили мольберты, раскрыли зонты и с надеждой на удачу взялись за кисти. Ведь, кажется, так это просто — пиши, что видишь, и все. Возьми самое светлое место в этюде, потом самое темное и следи за гаммой, следи за легкими нюансами. Но вот тут-то и есть загвоздка. Березка-то — она растет… золотой наряд трепещет, по ее белому сверкающему стволу бегут тени. А это осеннее небо! Голубое… Что тут нужно? Кобальт или ультрамарин? А к горизонту оно зеленоватое… попробуй немного изумрудной зелени — грязь какая-то получается… Светлее, чище надо. Смотри, как пронизаны деревья холодной лазурью, как сини и легки тени, как пылает пурпуром трепещущая осинка, и все, все это живет, меняется, дышит теплом, светом, тенью.

Ох, тяжела ты, шляпа пейзажиста! На этом вот холсте, купленном в рассрочку у Надежина, и вот этими красками, и вот этими руками передать и трепет листьев, и сияние неба, и бегущие тени… Трудно, очень трудно! Проходит час, другой. Художники сидят пишут. Иногда встают, отходят, смотрят и сбоку, и снизу, и сверху. Как будто получается что-то, а чего-то все-таки нет… Опять садятся, пишут. Счищают мастихинами и опять пишут.

Ярко-зеленая шляпа встает.

— Ребята, а я есть нестерпимо хочу!

— Ничего, сиди работай, не умрешь. Надо докончить этюды.

Шляпа, вздохнув, садится. В это время мимо них проходит дачник с ружьем за плечами и с охапкой газет под мышкой. Он вежливо приподнимает котелок и раскланивается с художниками. Обоюдные вежливые поклоны, после чего упитанная фигурка дачника удаляется в лес. Время идет, художники уже устали, пригляделись к этюдам и не видят их недостатков. Только силой воли заставляют себя работать. Волчий голод терзает их желудки. Со стороны, куда удалился вежливый дачник, раздаются выстрелы. В кого он там палит? Неужели это он в синичек или в дятлов?

— Вот жирная свинья! — говорит лохматый. — Вот дай такому идиоту ружье, он и палит во все живое! Не понимает, мерзавец, что губит красоту природы. С каким удовольствием я дал бы ему по уху. Ишь, опять палит! Вот стервец! Я, ребята, пойду резану ему разок в морду!

Художник с турецким носом посмотрел на лохматого и погрозил ему пальцем:

— Что ты! С ума сошел? Алеша, не глупи!

Алеша мрачно посмотрел в сторону, где раздавались выстрелы, но снова сел за мольберт. Зеленая шляпа стал укладывать краски, вытирать кисти. Он наконец принялся за свою гордость — новый, только что купленный этюдник. Этюдник по теории должен был легко собираться и раскладываться, но одна из ножек слегка помялась и не хотела входить в трубку. Зеленая шляпа хмуро возился с непокорной ножкой, товарищи уже давно сложили свои атрибуты и сидели, дожидаясь.

— Вася, ты попробуй ее немного погнуть. Да ты стукни ее камнем! Ох, и боюсь я этой мудрой техники, — сказал лохматый. — И на кой черт ты покупал эту штуку. Только лишние хлопоты с ней!

В это время к ним подошел вежливый дачник с ружьем, но уже без газет. Он опять галантно приподнял свой котелок и сказал:

— Господа, я вижу, вы складываете свои инструменты. Очень хорошо! Отлично! Вы, как говорится, потрудились на пользу отечества и теперь…

— А скажите, я вас спрашиваю, в кого вы там стреляли? — грозно вопросил лохматый, становясь перед вежливым дачником.