Алексей Комаров - Рассказы старого лешего

Клетка-арена собрана. Идет первая репетиция. Звери сидят на своих местах, на красиво раскрашенных тумбах. В середине белый медведь и черная пантера, всех выше леопард, по краям доги. Мой приятель Генрих Лист обходит зверей, гладит, ласково треплет их гривы и дает им в рот по кусочку мяса. Тигры прижимают уши и показывают клыки, медведя и леопардов он не гладит и не трогает. Черная пантера шипит и показывает все зубы.

В руках у Листа хлысты: в правой — длинный шамбарьер, в левой — тяжелый, короткий. В клетку входит Ганс с обручами.

— Гоп! — В руке Листа обруч. — Фриц, гоп! — Лев прыгает в обруч. — Гоп, гоп, гоп!

Звери рычат, но исполняют приказания.

— Принц, гоп!

Щелкает шамбарьер, но лев грозно рычит и скалит клыки. Удар хлыста… Лев делает прыжок, но не в обруч, а на человека. В клетку мгновенно вскакивает Ганс с крацером. Принц получает тяжелые удары, а два дога уже свирепо вцепились ему в ляжки. С левой руки Листа течет кровь, правой он хватает крацер и нещадно колотит им льва.

Желтогривый красавец прижался к решетке, рычит, скалит зубы, отмахивается лапой.

Так трагично кончилась первая репетиция. Желтогривого Принца отослали обратно в Гамбург — он уже не годен для дрессировки, а Лист ходит с левой рукой на перевязи.

И опять мы сидим в ресторане зоосада и пьем пиво. Перед нами большая площадь, а там, на берегу пруда, рядом с эстрадой для оркестра огромная клетка-арена, и к ней примыкают клетки-вагоны со зверями. Мы сидим и дружески разговариваем.

— Герр Комарофф, — говорит Лист.

Впрочем, я не буду передавать, как говорил Лист и как я разговаривал с ним, — это не поддается никакому описанию. Тут в разговор вступали не только слова, тут участвовали и звериный рык, и позы, и руки, и карандашные рисунки. Я расскажу вам только смысл нашей беседы.

— Герр Комарофф, — сказал Лист. — Хотите вы пойти к моим маленьким кошечкам? Со мной, конечно… Бояться не надо. Зверь вас должен бояться, а не вы зверя! У вас должно быть львиное сердце, «леве херц». Лев только слона боится и меня. Да. О, я! — смеется Лист.

— А вы боитесь только своей жены, гер Лист?

— О да, я очень боюсь своей жены, и потому я не женился.

Он берет меня под руку, и мы направляемся к круглой клетке. Ганс уже впустил туда зверей и посадил их на тумбы. Ганс так же смело входит к зверям, как и Лист. Он небольшого роста, плотный, с вечной сигарой во рту.

Звери сидят в полном порядке и смотрят на нас, входящих в клетку. Откровенно говоря, душа моя была в пятках, но я делал вид, что мне это дело привычное и для меня совершенно все равно, что львы, что домашние кошки.

Лист подводит меня к серьезному льву с косматой бурой гривой, треплет его по морде и дает кусочек мяса.

— Это не злой, пихт безе. Погладьте его, — говорит он мне.

Я сделал вид, что не расслышал, и подальше попятился от косматого чудовища.

Так, тихим шагом мы обошли всех сидящих зверей. Лист не советовал трогать тигров, черную пантеру и медведя. Надо сказать, что я и сам не стремился гладить их. Дал бы Бог унести ноги из этой компании.

К чести их, надо сказать, что они во все время нашего визита вели себя крайне сдержанно, не рыкали и клыков не показывали. Спасибо им за это.

Когда я вышел из клетки, у меня немного закружилась голова, и я слегка ослабел.

Это, конечно, от дыма сигары Ганса… ни от чего другого.

Марьина пустошь — это был мой хуторок, затерянный в глуши бескрайних лесов. До ближнего села версты четыре, до ближайшего города, Троице-Сергиевой лавры, верст пятнадцать — семнадцать. Точно никто не знает, да и дорога такая, что приходится объезжать то непролазную грязь, то разрушенный мост, то разлившуюся вешнюю воду. Место глухое, но зато какая тишина, какие лесные концерты по весенним вечерам.

Выйдешь на крыльцо и слушаешь. Вот высоко на старой ели, на самой вершине, сидит певчий дрозд и громко, звучно повторяет: «Василий, Василий, чай пить, чай пить, выпью, выпью». Где-то далеко трещит козодой, дятел нашел звонкий сучок и отрывисто барабанит. Надо подождать немного, и над самым крыльцом протянет вальдшнеп.

Не торопитесь, не уходите, стойте и слушайте. Неслышным полетом пролетела сова. «Ху-ху, ху-ху…» — глухо, как в пустую бутылку, закричала она. Ей откликнулась другая… А вот забормотал косач. Где он? Рядом или далеко? Никак не поймешь. Не один косач — их уже много, и гул их бормотания наполняет весь воздух.

Над домом с резким цыканием пронеслись два вальдшнепа, гоняясь друг за другом. Совсем стемнело. Дрозд замолчал, замолчал и дятел, замолчали косачи. Только совы перекликаются да в ближайшем болотце воркуют лягушки.

Наступает ночная тишина. Пахнет сырой землей, клейкими почками. Сгущается сумрак, и кажется, кто-то тебя обнимает, темный, густой, влажный и такой родной, такой близкий.

Особенно ярко это чувствуешь, когда после долгого пребывания в городе вернешься сюда, в тишину леса, в объятия родной природы.

Будильник трещит над ухом назойливо, требовательно. Хватаю его и сую под подушку, трещит и там, настойчиво трещит. Надо вставать. Спать хочется ужасно. Натягиваю холодные, мокрые сапоги. Василий Алексеевич уже оделся, торопит меня.

Выходим на двор. Темно и холодно. Под ногами хрустят стеклянные крышечки над пустыми лужами и со звоном разлетаются ледяные иголки. За спиной у меня рюкзак с чучелами и валенками. Скорей, скорей, пока еще темно и косачи не вылетели на ток.

Бежим по лесу, натыкаясь на сучья, спотыкаясь о пеньки, о валежины. Рядом в кустах громко и красиво запела лесная завирушка. Заблеял лесной барашек — бекас.

Скорей, скорей! Бежим что есть мочи. Вот наконец и Коняйково поле. Стараемся как можно тише, как можно незаметнее пройти к своим шалашам. Крадемся осторожно. Лес стоит, не шелохнется, все птицы молчат. Вдруг громкое: «Чу-у, фы-ы». Мы замираем.

— Да это Карпушка чуфыкает, — шепчет Василий Алексеевич.

Делаем несколько шагов, и совсем рядом — фрррррр! Чуть не из-под ног взлетел тетерев. «Экая досада, спугнули токовика, теперь не скоро соберутся косачи», — грустно думаю я.

Гляжу, недалеко от моего шалаша, под елкой, новый шалаш стоит. Это, конечно, дядя Карп в нем сидит. В стороне что-то чернеет. Навожу бинокль. Да это валенок лежит. Ну и хитер дядя Карп! Это он вместо чучела валенок положил!

Поспешно забираемся в свои шалаши. Я снимаю холодные, мокрые сапоги и с удовольствием надеваю валенки. Слушаю. Все тихо. Тетерева, конечно, тут где-то, близко, но молчат и на ток еще не вылетают. Василий Алексеевич разок чуфыкнул. Еще разок. Молчат. И вдруг неожиданно, зашумев крыльями, подлетел черныш. Сделав в воздухе поворот, опустился на землю. Быстро побежал, подпрыгнул, громко чуфыкнул и, раздувшись, нагнув голову, азартно забормотал. Он то медленно поворачивается, блестя белым подхвостьем, то вдруг подпрыгнет, и громкое «Чуу-фы» хватает за сердце охотника.