Чхве Ынён - Безопасный для меня человек [litres]

Чуна избегала Мичжу. И в траурном зале, и в автобусе по дороге в крематорий, и в самом крематории – везде. Пока шла кремация, Чуна, склонив голову, стояла у стены. Мичжу встала рядом, но Чуна не пошевелилась.

– Чуна.

Мичжу положила ладонь ей на предплечье, но Чуна отдернула руку.

Даже после случившегося мир оставался прежним: на нулевой урок – к семи тридцати, домой – ближе к полночи, после вечерних занятий. Мичжу хотела, чтобы время шло, чтобы оно текло, лилось и затупляло ее сердце. Возможно, это случилось именно тогда: Мичжу перестала верить в будущее. Ей больше не хотелось чего-то достигать и пробовать, становиться лучше. Где-то глубоко внутри нее пустила корни уверенность в том, что она не достойна права радоваться времени, которое ожидает ее впереди. Семнадцатилетняя Мичжу желала лишь того, чтобы это время быстрее бежало вперед.

Когда прошел шок, навалилась грусть. Мичжу считала, что Чинхи ее бросила. «Ты хотела ранить меня таким образом? Так бессердечно оставила, покинула меня! Без слов, без единой строчки, оставила мне лишь пустой лист, который нельзя заполнить, сколько ни пиши. Ты решила наказать меня тем, чтобы я писала твою записку за тебя? Даже не дала мне возможности остановить тебя и сказать: «Не уходи!»

Чтобы сбежать от всех этих мыслей, Мичжу сосредоточилась на подготовке к экзаменам. Иногда она выходила на детскую площадку перед домом и плакала, но потом возвращалась и снова решала задачи и делала заметки по неверным ответам. Под предлогом учебы можно было закрыть дверь в комнату, никого к себе не пускать и целыми днями ни с кем не общаться. Единственной, с кем Мичжу хотела бы поговорить, была Чуна. Но Чуна всячески избегала ее. Когда Мичжу приходила к ней в класс, Чуна всегда придумывала отговорки: она устала, нужно делать домашнюю работу, она разговаривает с подругами. Даже по дороге домой Чуна не садилась с Мичжу в один автобус.

На зимних каникулах перед началом последнего учебного года заплаканная Мичжу отправилась к Чуне. В легкой парке и кроссовках, поскальзываясь на обледенелой дороге, она добралась до невысокого дома. Мичжу вытерла слезы рукавом куртки, придала себе спокойный вид, поднялась на третий этаж и нажала на звонок. Дверь почти сразу открыла мама Чуны.

– Чуны нет дома, – устало произнесла она.

Мичжу заметила черные кроссовки на полке для обуви. Чуна всегда носила только их.

– Я просто оставила у вас кое-какие вещи. Я на секунду зайду к Чуне и…

– Скажи, что нужно, я принесу.

– Ну пожалуйста!

– Мичжу, – мама Чуны помотала головой.

В ее ввалившихся глазах краснели сосуды.

– Ты ведь тоже теперь в выпускном классе, – мама Чуны погладила своей теплой рукой ледяную щеку Мичжу. – Давай, иди домой. На улице холодно, не слоняйся в таком виде.

Ее рука пахла чесноком.

Мичжу слишком хорошо понимала: слова о том, что Чуны нет дома, – ложь, а мама Чуны знала, что Мичжу это понимает. Чуна больше не собиралась видеться с Мичжу, как раньше.

От знакомых Мичжу узнала, что Чуна поступила в военную академию. Мичжу ошарашила новость о том, что человек, у которого больше всех скрипели зубы от слова «дисциплина», решил пойти в военные. Ей хотелось узнать причину, но для такого разговора они уже были слишком далеки друг от друга.

Говорят, время лечит, и во многих случаях эти слова верны. Но есть и такие вещи, которые с течением времени, по мере их понимания, делают рану только глубже. Лишь в университете Мичжу перестала избегать мыслей о том, что Чинхи больше не существует в этом мире, о том, как больно ей было, – она решила посмотреть им в лицо. Мичжу сложно было даже представить, какую боль терпела Чинхи, Чинхи, притворявшаяся сильной, но такая ранимая внутри. Лишь спустя полтора года Мичжу осознала, сколько решимости потребовал от нее каминг-аут и какой чудовищной была их с Чуной реакция. Мичжу осталась один на один со страшной правдой о том, что вовсе не Чинхи оставила ее – она сама бросила Чинхи. И пусть Мичжу повела себя так, потому что ничего не знала, это ее не оправдывало. Она плакала от раскаяния и даже не пыталась себя утешить. Ей были противны даже собственные слезы, лившиеся против воли.

Летом на первом курсе Мичжу и Чуна случайно встретились в метро на шестой ветке. Подстриженная под каре Чуна была одета в форму. Как ни в чем не бывало она вдруг сама подошла к растерянной Мичжу. Чуна стала совсем другой.

– Как твои дела, хорошо? – спросила Чуна.

– Угу. А как ты?

– У меня все отлично.

– Как учеба?

– Отлично. Сокурсники классные, да и старшие тоже неплохие.

– Понятно. Выглядишь счастливой.

– А я же не поздравила тебя с поступлением в университет! Ты ведь прошла, куда хотела?

– Да, мне повезло…

– О! Это же те джинсы, которые мы вместе покупали на Тондэмуне?

Мичжу кивнула. Она впервые говорила о прошлом с тех пор, как умерла Чинхи. Чуна произнесла слово «мы» абсолютно спокойно.

– Мне выходить.

– Номер у тебя тот же?

– Да.

Мичжу вышла, остановилась перед вагоном и посмотрела на Чуну. Чуна улыбнулась и помахала ей. В груди у Мичжу стучало: она думала, что снова заговорить друг с другом им уже не суждено, но это оказалось не так. Забрезжила робкая надежда встретиться с ней еще раз. Мичжу набралась смелости и отправила Чуне сообщение, предложив сходить куда-нибудь поесть. Чуна согласилась.

От университета Мичжу до академии Чуны на метро было пятнадцать минут. Они встречались на станции «Вольгок» или «Сокке», вместе ужинали и пили чай. Увидеться всегда предлагала Мичжу. Чуна никогда не отказывала, но первая ни разу не написала. Чуна кивала, когда Мичжу что-то говорила, иногда смеялась, но по пути домой после их встреч у Мичжу всегда было тяжело на сердце. Она снова и снова прокручивала в памяти слова, действия и выражения лица Чуны, нервно выискивая доказательства того, что Чуна ее не ненавидит.

Они не упоминали Чинхи и избегали любых связанных с ней воспоминаний. Таков был их негласный договор. Лишь при этом условии они могли смотреть друг другу в лицо.

Только общих воспоминаний, в которых отсутствовала бы Чинхи, у них не было. Совместного прошлого Мичжу и Чуны просто не существовало, потому что их «мы» всегда подразумевало Чинхи. Своим изменившимся выражением лица и манерой речи Чуна, казалось, хотела доказать, что она при Чинхи и она сейчас – разные люди. Глядя на ее усилия, Мичжу закусывала губу: «Значит, искренними мы быть не можем. Не можем открыться друг другу и довериться». Мичжу понимала это, но все равно цеплялась за Чуну, потому что просто не могла иначе. Она отчаянно хваталась за эти встречи, несмотря на то, что они причиняли ей боль.

Как-то раз, примерно через полгода такого общения, Мичжу случайно встретила Чуну на детской площадке между их домами. Хотя от детской площадки в ней было только название. Находилась она в закутке, каруселей почти не было, а те, что были, сломались – из четырех подвесных качелей только одни были в порядке, шины под качелями-балансирами еле-еле торчали из земли, а двух деревянных лошадок будто кто-то заколотил в асфальт. Там, на прогнившей скамейке, сидела Чуна. Стоял январь, но она была в ветровке и спортивных штанах. «Эй, Ким Мичжу!» – крикнула Чуна и помахала, когда их взгляды встретились. Судя по влажным волосам, она только что приняла душ. Мичжу подумала, что в таком виде Чуна похожа на себя в семнадцать.