Чхве Ынён - Безопасный для меня человек [litres]

Пусть большинство воспоминаний уже поблекло, но кое-что помнится отчетливо.

Однажды Морэ приезжала ко мне, когда я работала в пансионате в Хончхоне. На ней было коричневое пальто и перекинутая через плечо вязаная сумка с огромной пуговицей. В китайском ресторанчике мы съели суп, свинину в кисло-сладком соусе и, сидя у масляного радиатора, пили теплый ячменный чай. Сквозь полупрозрачную пленку из окна лился полуденный свет, и волосы Морэ сияли под его лучами. Вокруг масляного радиатора подрагивал разогретый воздух. Мы лениво сидели под теплым солнцем и молчали.

– Хорошо!

– Очень хорошо.

Лицо Морэ в тот миг, когда мы обменивались этими репликами, показалось мне незнакомым, и я перевела взгляд на дверь. Я знала, что она поняла мои мысли. Она постаралась сделать вид, будто не придала этому значения. Наверное, я тоже.

Мы вышли из ресторанчика и долго бродили. Первый снег еще не выпал, было прохладно, но гулять мы могли. Я была рада ее приезду и тому, что мы могли побыть вместе, но пока мы гуляли, я чувствовала, что снова хочу остаться одна.

Помню, как смотрела на нее, когда она сидела у окна в автобусе. «Еще немного потерпеть, и я останусь одна», – считала я минуты, а Морэ сидела с покрасневшим лицом, нахмуренными бровями и вытянутыми в улыбке губами. Она надолго опустила голову, но потом снова выглянула. Взглянув на меня с красным лицом, без улыбки, она задернула шторку, хотя автобус еще не трогался.

Я до сих пор помню эту сцену. Помню тот миг, когда на душе должно было полегчать, но мне почему-то вдруг стало страшно. Автобус уже уехал, а я не двигалась и смотрела на то место, где он стоял. Там было пусто, а меня трясло от холодного ветра.

Мичжу была моей последней девушкой до того, как я постригся в монахи. Мы встречались около двух месяцев, пока она не предложила расстаться.

Однако даже после расставания мы продолжаем видеться. Парой мы пробыли всего два месяца, а друзьями остаемся уже больше десяти лет, поэтому теперь нас смешат воспоминания о том, что мы когда-то встречались. Мичжу даже приходила поздравить меня, когда я вступил в орден. Помню, как она стояла в тот день в самом дальнем краю часовни с букетом желтых хризантем в руках. Вид у нее был растерянный – наверное, потому что тогда она впервые увидела католическую церемонию. Тогда нам с ней было около двадцати пяти лет.

Мы учились на одном факультете, но из-за университетской системы свободного выбора предметов друг друга не знали. Я познакомился с ней, когда мы с другими слушателями лекций по корейскому фольклору поехали смотреть спиритический шаманский ритуал. Мичжу в мешковатой серой толстовке, джинсах и белых кроссовках наблюдала церемонию, сидя на каменных ступеньках традиционного дома. Помню то сухое впечатление, которое производили и ее коротко подстриженные под каре волосы и кожа.

В тот день после обряда Мичжу пыталась выяснить что-то у шамана. Это было после полуночи. Пожилой шаман, похоже, сказал что-то, что задело Мичжу. Она кричала на него прямо на глазах у профессора, местных жителей и одногруппников. Профессор, склонив голову, извинялся перед шаманом и перед местными. До сих пор не понимаю, почему я тогда выбежал вслед за скрывшейся за воротами Мичжу.

– Подожди! – позвал я, но она, не оборачиваясь, шла дальше. – Транспорт уже не ходит. Куда ты собралась?

В этот момент Мичжу наконец повернулась и ответила:

– Сама не знаю.

У нее был такой растерянный вид, что я замолчал. На скамейке в автобусном терминале мы то засыпали, то просыпались в ожидании первого автобуса на Сеул. Когда мы наконец сели на первый рейс, я отключился прямо у нее на плече. Мы до сих пор вспоминаем эту историю.

Теперь нам по тридцать четыре, но мы все еще встречаемся пару раз в год, ходим куда-нибудь поесть и попить чай.

– Я ужасно растолстела, да? – начинает разговор Мичжу.

Я говорю, что нет, но на самом деле удивляюсь каждый раз, когда мы видимся: от встречи к встрече ее тело становится все больше. Это совсем не похоже на здоровый набор веса, а скорее на какую-то болезнь. В моем родном городе такое называют «плохим отеком». Прежними на ее лице остались только приветливые глаза, и именно эта неизменная черта вызывает боль в груди.

Когда Мичжу исполнилось двадцать девять, она дебютировала со стихами, которые победили на ежегодном литературном конкурсе, а в прошлом году она выпустила свой первый сборник. Поэзию я не понимал, но помню, как долго гулял в окрестностях монастыря после того, как прочел ее сборник. В ее книге я познакомился с той Мичжу, которой не знал, вспомнил ту Мичжу, которая без интереса наблюдала за ритуалом, а потом ругалась с шаманом. Мы с ней всегда смеялись над тем днем, но, по правде говоря, тогда вид Мичжу вызвал во мне непонятные, сбивавшие с толку эмоции. Читая ее стихи, я ощутил то же чувство. Мичжу не спросила моего мнения о сборнике, и я тоже ничего особенного не сказал. А совсем недавно я дал вечный обет.

– Чонын.

– А?

– А ваш бог и убийц прощает?

– Если искренне покаяться, то простит.

– А какими иероглифами пишется слово «покаяние»?

Я хотел было ответить, но Мичжу опять задает вопрос.

– А самоубийц? Он ведь осуждает их и наказывает? – спрашивает она, глядя на стол.

Она впервые говорит со мой о таких вещах, и я не могу найти подходящих слов.

– Ладно, проехали. Зря я начала. Но знаешь… – оборвав себя на полуслове, Мичжу замолчала и стала рвать на кусочки чек за наши напитки. Я мог бы сделать вид, что ничего не замечаю, но Мичжу и раньше пыталась мне что-то рассказать.

– Мичжу, – я терпеливо смотрю на нее.

Она открывает кошелек и что-то достает. Маленькая самоклеящаяся фотография. Со снимка мне весело улыбаются три школьницы в форме. Мичжу тычет на девочку в центре фотографии с пальцами в форме буквы V.

– Это я, – затем она показывает на двух других. – Это Чуна, а это Чинхи. Мы всегда были втроем.

Мичжу подвигает снимок ко мне. По окну текут тонкие струи осеннего дождя.

Мичжу, Чуна и Чинхи встретились в первом классе старшего звена. Все трое учились в одной средней школе, но там были знакомы лишь мельком. Они сдружились, когда стали ездить в школу на одном автобусе, потому что жили недалеко друг от друга. По крайней мере, такой была официальная версия.

Это случилось в самом начале первого учебного года. По дороге на урок Мичжу получила по голове от завуча по воспитательной работе и упала на пол. Причиной стали ее «сережки». Завуч принял родинку на мочке Мичжу за запрещенное в стенах школы украшение. Мичжу так испугалась, что не смогла даже подняться на ноги и заплакала. Пока она сидела на полу, Чуна подошла к завучу и стала негромко спорить.