Сормуниршийн Дашдоров - Избранное

— О-о-о! — звонко крикнул Жама, и сиявшие в небе звезды будто затрепетали от этого крика, а эхо в тайге подхватило: «О-о-о-о!»

Для приунывших парней, сидевших в доме, этот клич прозвучал праздничным маршем. Они похватали свои шубы и куртки и кинулись к низенькой двери. И эхо донесло до Жамы их голоса: «О-о-о-о!» Жама еще раз крикнул в ответ. «Как я мог заподозрить их?» Он прокричал: «Я иду! Я, Жама, иду!» Несколько минут спустя в «Медвежьей берлоге» началось радостное оживление и смех, зазвенела, как прежде, посуда.

Лесорубы сели ужинать при свете пяти свечей. Жама снял с себя даже нательную рубашку. Он раскурил папиросу и, неумело пуская дым, проговорил:

— Вы настоящие мужчины. Наверное, ошкурили и все поваленные деревья? Молодцы! Нас хвалят все — и в школе, и в детском садике, в лечебнице и в конторе — за то, что хорошие дрова заготовили… Я обращусь в партком и к администрации, чтобы вас премировали…

Тут парень, собиравшийся подстрелить изюбря, сказал:

— Жама! Я ведь решил убить изюбря… Только никак не мог отыскать стадо…

— Ну, ты, парень, не дури! Ты же знаешь, что нельзя охотиться на охраняемых законом животных?.. Ты что, решил устроить мне выговор…

Стихотворец, разодрав руками кусок жирного мяса, откинул тыльной стороной руки волосы, падавшие на лоб, и сказал:

— А мы как раз договорились завтра утром уехать отсюда… В самом деле уже договорились.

— Да, было! — подтвердили двое других.

— Перестаньте меня разыгрывать! Ни за что в это не поверю. Не такие вы люди, — прервал их Жама и решил не рассказывать парням о том, что с ним случилось в госхозе.

— Дорога очень плохая, — сказал он. — Снегу много. Машины пройти не могут. Меня госхозовцы подвезли на машине только до снежного заноса и вернулись. Оттуда я добирался пешком. Вы же наверняка слышали шум мотора…

Жама достал из мешка бутылку водки, налил себе и товарищам в кружки, помолчал немного и сказал:

— Послушайте! Завтра ведь Новый год! Давайте чокнемся!

Потом, взявшись за руки, они пели какую-то длинную, без начала и конца песню и, изображая какой-то немыслимый танец, прыгали по хрустящему снегу вокруг высокого кедра, на котором висел зажженный фонарь.

В ту пору, когда снег на южном склоне горы Шинст повлажнел и начал таять, четверо лесорубов возвращались домой. Они прихватили с собой четыре молоденькие березки и посадили их в госхозовском поселке — как символ дружбы.

Перевод Т. Бурдуковой.

© Перевод на русский язык «Прогресс», 1976

Помнится, надом в том году был необычным. Это было первое лето после войны. Я тогда закончил начальную школу в сомоне и обдумывал, что делать дальше: поступать в аймачную среднюю школу или ехать в город в офицерское училище, — в общем, как говорится, достиг возраста, когда становишься тяжел для годовалого коня и вырастаешь из костюма наездника. Не придется мне больше мчаться на лучшем скакуне [81] Во время скачек на надоме наездниками были дети от 8 до 12 лет. . Однако мне почему-то больше всего запомнился надом того лета. Возможно, потому, что это был первый надом, на котором я присутствовал от начала и до конца. Я отправился на праздник в самой нарядной одежде, которую мне сшила мама. Отец подстриг гриву коню, а я надел на него собственное седло с новым чепраком. Возможно, надом этот запомнился мне потому, что я впервые почувствовал себя взрослым, жадно впитывал впечатления, пристально вглядываясь в окружающий мир.

В день накануне праздника я вместе со своим другом Хоролсурэном ночевал у моего старшего брата — мастера сомонной кустарной артели. Мы встали пораньше, заседлали коней и с нетерпением стали ждать, когда народ соберется на площади. Надом в нашем сомоне устраивался километрах в десяти от сомонного центра, на обширном плоскогорье, которое так и прозвали: «надомский бугор». Мы с другом не спускали глаз с этого бугра.

Приехали мы в сомонный центр накануне вечером, присутствовали на праздничном заседании в красном уголке, а потом купили билеты и, как взрослые, смотрели праздничный концерт. Раньше на вечерние представления школьников не пускали, а если нам и удавалось проникнуть в красный уголок, кто-нибудь из взрослых обязательно требовал, чтобы дети отправлялись спать. На сей раз никто нам ничего подобного не говорил.

Семья Хоролсурэна жила с нами по соседству, но встречались мы с другом не часто, а оба очень любили поболтать. На этот раз мы пустили своих коней пастись в сторонке и закурили — папиросы мы стащили у брата из портсигара с надписью «Надом», я знал, что он прячет его в шкафу, стоявшем у изголовья кровати. Хоролсурэн любил говорить, что, когда он вырастет, непременно станет таким же смелым, как герой Дандар. «Если случится война, я обязательно стану героем!» А однажды он заявил, что возьмет в жены сестрицу Чимэд, секретаря ревсомольской ячейки нашего сомона, круглолицую миловидную женщину, которая была намного старше нас. Когда на концертах самодеятельности, нарядившись в шелковый дэли, украшенный полосками и орнаментом, она играла, прижав к подбородку скрипку, «проголосную» песню «Четыре времени года» или, аккомпанируя себе, пела «Хандарму», Хоролсурэн не сводил с нее сияющих и чистых, как у новорожденного теленка, глаз. «Настоящая красавица!» — шептал он. Вчера на концерте она исполняла «Сунжидму».

— Когда ты станешь взрослым, кого возьмешь в жены? — спросил он меня. Я страшно смутился и никак не мог вспомнить ни одной девушки, которая могла бы мне понравиться.

— Женись-ка ты на Догожав. Она славная женщина! — сказал Хоролсурэн. Я обомлел. «Очень я нужен Догожав!»

Догожав была женой Лунда-гуая — мастера кустарной артели, где работал мой брат. По возрасту она была почти ровесницей сестрицы Чимэд. Она носила щегольскую круглую красную шапочку, а когда смеялась, на щеках у нее появлялись удивительно милые ямочки. Красивая женщина! Она тоже работала в артели, занималась шитьем. Они с сестрицей Чимэд были подругами и любили ходить взявшись под руку — по-городскому. Обе участвовали в самодеятельности. Видимо, Хоролсурэн решил, что мы с ним непременно должны жениться на подругах.

— Да ведь Догожав не обратит на меня внимания… — проговорил я.

— А ты поскорей получай шоферские права. Представляешь, дадут тебе «ЗИС», подкатишь на машине и пригласишь ее: «Садитесь, пожалуйста!» А только она сядет, жми на все педали, да и все тут.

«А что, если в самом деле увезти ее!» — подумал я. Ах, как прекрасны были эти милые наивные детские мечты! Мы болтали всякую всячину, иногда переходя на шепот, опасаясь, как бы нас не подслушал кто-нибудь. Потом мы, веселые, радостные, вернулись домой и заснули. Когда пришел брат — не знаю. Вечером на концерте он читал какое-то несуразное стихотворение: