Сормуниршийн Дашдоров - Избранное

Стихотворец обернулся и грустно посмотрел на него через плечо.

— Друзья, может, не стоит горячиться? — сказал он. — Я-то что. А вот как Жама?

Парень на нарах приподнялся.

— Давайте решим этот вопрос голосованием… — Он соскочил с нар и подняв руку, встал, ссутулясь. Он был очень рослый, и встать во весь рост ему не давал низкий потолок. Стихотворец, подперев лицо руками и пристально глядя на дверцу печки, затряс головой, выражая несогласие.

Парень с кремневкой сказал:

— Ждать да мучиться от голода ни к чему, — и громко проглотил слюну. Черные глаза его поблескивали в глубоких глазницах, как вода в колодце. Он решительно переступил подол шубы, которую накинул на плечи тот, кого называли Стихотворцем, шагнул к двери, распахнул ее и, обернувшись, гордо заявил: — За свои поступки я отвечаю сам. Бояться вам нечего. Не хочу связываться с такими трусами, беру все на себя. — Он вышел.

Все трое были лесорубами из Булгатского госхоза, находящегося километрах в шестидесяти от убежища.

В самый разгар работы несколько раз выпадал снег. Деревья на горе, покрытые белоснежными шапками, стояли, угрюмо согнувшись под тяжестью снега, и серебрились, как соболий мех. Из глубины леса доносилось лишь глухое эхо стука топоров да стрекотание соек. Изредка раздавался грохот машины, подвозившей дрова, он сливался с рокотом трактора, корчующего пни. В безлюдной тайге только над убежищем лесорубов вился, рассеиваясь в морозном воздухе, дым из печи. В лунную ночь после первого снегопада на фоне белого снега под деревьями смутно голубел дымок от костра. Вокруг стояла тишина. Вверху темнело синее небо, мерцали яркие звезды, будто подвешенные к веткам высоких деревьев.

Парень, которого товарищи называли Стихотворцем, вышел из домика и остановился, зачарованный красотой тайги. Вдруг показалось ему, что рядом качнулась ветка. Он пригляделся, и ему почудилось, что за деревом притаился какой-то зверь. Восторженное настроение как рукой сняло. В душе шевельнулся страх. «Волк!» — подумал парень и сразу представил себе, как красноглазое чудище, оскалив зубы, набрасывается на него. Сердце замерло, глаза наполнились слезами. Не было сил даже закричать. Он рывком распахнул дверь «Медвежьей берлоги» и вбежал в дом, бросив на дворе свою шубу. Товарищи, которые весело разговаривали, сидя за столом, с удивлением уставились на вошедшего, а он, заикаясь и с трудом выдавливая из себя звуки, произнес сиплым голосом: «Волк!»

Все зашумели, один из лесорубов схватил кремневку и выскочил из убежища. Он выстрелил в воздух и, проявляя неуместную храбрость, громко крикнул. Эхо отозвалось в тайге. Он отыскал шубу, брошенную Стихотворцем, и принес ее в дом.

Лесорубы снова уселись за ужин, и начались рассказы о встречах с дикими животными. Кончили тем, что каждый должен вернуться домой в волчьем тулупе. Утром все вместе пошли по следам ночного пришельца и выяснили, что напугавший их товарища зверь был копытным. Причем, оказывается, к домику приходило не одно животное, а целое стадо изюбрей — около десятка. Изюбри вообще-то очень чутки и осмотрительны, но за ними водится привычка близко подходить к жилью — их привлекает запах дыма. И это стадо пришло, почуяв дымок из трубы жилища лесорубов. Судя по следам, стадо изюбрей, испугавшись холостого выстрела, убежало в тайгу.

Товарищи долго потешались над Стихотворцем: вот так храбрец, удрал, испугавшись изюбря. Но самому ему хотелось получше рассмотреть изюбрей — это чудо тайги, — и он принялся осторожно и внимательно наблюдать за всем, что происходит вокруг. Однажды вечером, когда лесорубы возвращались из лесу, неся на плечах пилы и топоры, их внимание привлек треск веток и топот копыт по снежному насту. Вскоре из-за гигантских деревьев выскочило стадо изюбрей с громадными ветвистыми рогами. Таежные красавцы, не обращая внимания на людей, промчались мимо, обдав их терпким запахом и клубами белого пара. Не успели лесорубы опомниться, как следом за изюбрями на тропу выскочил степной волк. Увидев людей, он внезапно остановился, поджал хвост и скрылся за соседним холмом.

Встреча с изюбрем — добрая примета, и лесорубы, обрадованные тем, что судьба подарила им этот счастливый случай, работали весь день с необычайным подъемом. Они снимали кору с деревьев, распиливали толстые бревна и складывали их кубами.

Однажды утром они заметили знакомое стадо изюбрей, пасущихся возле уложенных в поленницы дров. Казалось, они здесь и ночевали. Лесорубы двигались осторожно, стараясь не спугнуть животных, впервые доверившихся людям. В те дни, когда изюбри не приходи ли на лесосеку, настроение у парней падало, если же лесные гости появлялись вновь, в бригаде царило веселье. Полагая, что свет может привлечь изюбрей и послужить им защитой от хищников, лесорубы стали вешать керосиновый фонарь на дерево у входа в «Медвежью берлогу». Стихотворец по этому поводу даже сочинил стихи:

И все же настал день, когда один из лесорубов поднял ружье и прицелился, увидев, что стадо снова появилось на лесосеке. Случилось это вот как. Четверо суток назад бригадир лесорубов Жама ушел на центральную усадьбу госхоза — он должен был принести продовольствие и зарплату. У рабочих осталось лишь две поварешки муки и несколько головок лука, и этот запас был съеден в первый же день. К концу третьего дня лесорубы обессилели настолько, что совсем не могли работать. Они не выходили из дома и решили пить пустой чай, чтобы хоть как-то справиться с голодом.

А бригадир Жама тем временем шагал по утрамбованной автомобильной дороге, проложенной у подножия горы Шинст. Обливаясь потом, он тащил маленькие детские саночки, на которые положил мешок с продуктами, крепко привязав его ремнем. Сверху он набросил свою короткую шубу из овчины. Холодный зимний ветер обжигал лицо.

Осенью, как только закончили уборку урожая, Жама взял отпуск и поехал в дом отдыха. Отдохнул хорошо, поправился, поздоровел и благополучно вернулся домой, где его ждали жена, работавшая поваром в больнице, и двое детей. Он пробыл дома с семьей несколько дней и только собрался на работу, как его вызвал заместитель председателя госхоза и сообщил, что он направляется бригадиром на лесосеку, расположенную на северном склоне горы Шинст.

Весной Жама обычно пахал землю, осенью убирал хлеб, и хотя почти всегда он был среди передовиков, его портрет на Доске почета не появлялся ни разу. Когда же подводили итоги года, имя Жамы упоминалось в числе передовиков, его награждали почетными грамотами профсоюза и — в качестве премии — преподносили термос или рубашку, а однажды даже подарили авторучку — тут его характер не помеха. Как-то раз из столицы приехал корреспондент и попросил Жаму рассказать о методах работы, поделиться опытом. Но тот отшутился: «Да что я могу сказать! Не работал бы — в рот нечего было бы положить! Ни красть, ни изворачиваться я не умею. Какой есть, такой есть». После этого случая Жама прослыл человеком неуживчивым.