Джон Кутзее - Как стареет женщина

Вот, в чем суть моего вклада в науку о мозге. Что думаете?

— Вклад, я бы сказал, — говорит ее дипломатический сын, — в науку о мозге меньше, чем в философию ума, в спекулятивную ветвь этой философии. Почему бы просто не сказать, что у тебя осеннее настроение и не остановиться на этом?

— Потому что, если бы это было просто настроение, оно бы изменилось, как это делают настроения. Выходит солнце, настроение становится все более солнечным. Но есть состояния души, они глубже настроений. Ностальжи-де-ла-бо (тоска по красоте), например, не настроение, а состояние бытия. Я спрашиваю, тоска, тоска по красоте, относится к уму или к мозгу? Мой ответ — мозгу. Мозг, происхождение которого лежит не в области форм, а в грязи, в грязи, в первобытной слизи, к которой, когда он появляется, он жаждет вернуться. Материальная тоска, исходящая из самих клеток. Смерть заложена глубже, чем все думают.

Это звучит нормально, звучит как то, чем и является — болтовней, совсем не звучит безумно. Но это не то, о чем она думает. О чем она думает: кто так говорит со своими детьми, детьми, которых она может больше не увидеть? Она также думает: это просто мысли, которые приходят к женщинам осенью. Все, что я вижу, все, что я говорю, направлено в прошлое. Что мне осталось? Я та, кто плачет.

— Это то, чем ты занимаешься в настоящее время — наука о мозге? — спрашивает Хелен. — Ты об этом пишешь?

Странный вопрос — навязчивый. Хелен никогда не говорила с ней о работе. Не совсем табу между ними, но вне границ, конечно.

— Нет, — говорит она. — я все еще ограничиваюсь художественной литературой, к счастью. Я еще не опустилась, чтоб разбрасывать свои взгляды повсюду. Мнения Элизабет Костелло, новое издание.

— Новый роман?

— Не роман. Рассказы. Хотите послушать один из них?

— Да, хочу. Прошло много времени с тех пор, как ты рассказывала нам что-то.

— Очень хорошо, сказка на ночь. Давным-давно, но не в давние времена, а в наши, один мужчина поехал в чужой город на собеседование. В гостиничном номере, он волнуется, и вдруг чувствует, что ему нужно какое-нибудь приключение и он заказывает девушку по вызову. Приходит девушка и проводит с ним время. Он свободен с ней, поскольку не свободен со своей женой; он предъявляет к ней определенные требования. Собеседование на следующий день проходит хорошо. Ему предлагают работу и принимают, и со временем, по сюжету, он переезжает в этот город. Среди людей в его новом кабинете, он узнает ту же девушку, девушку по вызову, и она узнает его, она работает секретарем, или клерком.

— И?

— И я не могу рассказать вам больше.

— Но это не история, это просто основа для рассказа. История не может считаться рассказанной, если ты не скажешь, что было дальше.

— Она не должна быть секретарем. Мужчине дают работу, он переезжает в этот новый город и со временем навещает родственников, двоюродного брата, которого он не видел с тех пор, как они были детьми, или двоюродного брата своей жены. Дочь двоюродного брата входит в комнату, и вот, это девушка из гостиницы.

— Продолжай. Что будет дальше?

— Зависит от многого. Возможно, больше ничего не случится. Возможно, на этом история кончится.

— Ерунда. От чего это зависит?

Теперь спросил Джон.

— Это зависит от того, что произошло между ними в гостиничном номере. Зависит от требований, которые, ты сказала, он предъявил. Ты расскажешь, мама, какие требования он предъявлял?

— Да, да.

Теперь они молчат, все они. То, что сделает мужчина с новой работой, или то, что сделает проститутка, отступает, становится ничтожным. Настоящая история здесь, на балконе, где двое детей среднего возраста сидят с матерью, чья способность тревожить и беспокоить их еще не исчерпана. Я та, которая плачет.

— Ты скажешь нам, каковы были эти требования? — спрашивает Хелен мрачно, так как спросить больше нечего.

Уже поздно, но не слишком поздно. Они не дети, никто из них. К счастью или нет, они все вместе теперь все в той же дырявой лодке под названием жизнь, дрейфующей без сохранения иллюзий в море безразличной тьмы (какие метафоры она придумывает сегодня вечером!). Могут они научиться жить вместе, не грызя друг друга?

— Он требовал, чтобы мужчина сделал женщине то, что я нахожу шокирующим. Но, возможно, вам не покажется это шокирующим, вы из другого поколения. Возможно, в этом отношении мир уплыл и оставил меня на берегу, сожалеть. Возможно, герой, неудачник по истории, и мужчина, пожилой человек, краснеет, когда он сталкивается с девушкой, а для девушки, то, что произошло в гостиничном номере, это просто часть ее бизнеса, часть ее жизни. «Мистер Джонс… дядя Гарри… как поживаете?»

Двое детей, которые больше не дети, переглядываются. Это все? Кажется, они это говорят. Так себе рассказ.

— Девушка в этой истории очень красива, — говорит она. — Настоящий цветок. Я могу тебе это показать. Мистер Джонс, дядя Гарри, никогда не принимал участия в чем-то подобном, унизительном, красивом, разрушающем его. Он это не планировал, когда звонил. Он бы не додумался. Но сразу решил это, когда появилась сама девушка и он увидел, что она была, как я говорю, цветком. Ему показалось оскорбительным, что всю свою жизнь он был лишен этого, красавиц, и, вероятно, после этого, снова будет их лишен. Вселенная без справедливости! Он бы закричал внутренне и расстроился. В целом, не очень хороший человек, этот мой герой.

— Я подумала, мама, — говорит Хелен, — что у тебя были сомнения в красоте, в ее важности. Второстепенное представление, как ты сказала.

— Я сказала?

— Примерно так.

Джон кладет руку на руку своей сестры.

— Человек в рассказе, — говорит он, — дядя Гарри, мистер Джонс, он все еще верит в красоту. Он находится под ее чарами. Вот почему он ее ненавидит и борется против.

— Это то, что ты имела в виду, мама? — говорит Хелен.

— Я не знаю, что я имела в виду. История еще не написана. Обычно я сопротивляюсь искушению говорить о рассказах, прежде чем они полностью выйдут из бутылки. Теперь я знаю, почему. — Хотя ночь теплая, она слегка дрожит. — Слишком много вмешательств.

— Из бутылки? — говорит Хелен.

— Неважно.

— Это не вмешательство, — говорит Хелен. — От других людей это может быть вмешательство. Но мы на твоей стороне. Конечно, ты это знаешь.

На твоей стороне? Какая чушь. Дети всегда против родителей, а не с ними. Но это особый вечер, особой недели. Вероятно, они больше не увидятся, все трое, не в этой жизни. Поэтому, наверняка, им следует поддержать друг друга. Наверняка, слова ее дочери от чистого сердца, искренние, не фальшивые. Мы на твоей стороне. И ее импульс — обнять ее, за эти слова, тоже идет от чистого сердца.

— Тогда скажи мне, что дальше?

— Он обнимает ее, — говорит Хелен, — перед всей семьей, он обнимает ее. Ему неважно, как странно это выглядит. Прости меня, что я заставил тебя пройти через такое. Дай ему так сказать. Он опускается перед ней на колени. В твоем лице, позволь мне служить красоте мира. Ну, или какие-то такие слова.