Олег Лукьянченко - Провинциздат

Редакция детской и художественной литературы

Хотя суровая сосредоточенность перед тем, что ему предстояло, не располагала к шуткам, Андрей всё же не преминул удивиться: отчего это детская литература вот так, без всяких объяснений, выводится за пределы художественной? Под этой табличкой фабричного производства прикноплено было рисованное предупреждение:

ДО 14 ЧАСОВ ПРОСИМ НЕ БЕСПОКОИТЬ

и для вящей убедительности просьбы ниже был изображен человечек, погружённый в чтение толстой кипы бумаг и от увлечённости своим делом ерошащий растопыренный ёжик причёски.

Андрею назначено было к десяти, и он, набравшись решимости, чтобы открыть дверь, зайти внутрь всё же не рискнул, а лишь спросил Камилу Павловну Лошакову.

Потом его провели дальше по коридору, повернули налево, сквозь приёмную направили в клетушку, отделённую перегородкой в стеклянных квадратиках, и попросили подождать здесь, «в авторской комнате». Чуть ли не половину её занимала огромная и огненная батарея; ожидаючи, Андрей упаривался, скучнел и не знал, куда деться от жары. Предположив, что такова, очевидно, психологическая обработка автора перед разговором с редактором, он окрестил про себя «авторскую» комнатой предварительного заключения (сокращённо КПЗ).

…За год до своего водворения туда и лет пятнадцать спустя после полузабытого дебюта в центральном журнале Андрей сделал новую, теперь уже зрелую попытку в преодолении редакционных барьеров. Он приобрёл пишущую машинку, изучил слепой метод письма на ней, отпечатал несколько своих рассказов и стал посылать их в столичные журналы. Бумерангом рукописи регулярно возвращались, в ответах из редакций содержались сухо-доброжелательные слова. Тексты оценивались более или менее одобрительно, но неизменно отвергались. Причины тому указывались обтекаемые, чаще всего ссылались на не подходящую для журнала тему. Получив несколько отказов, Андрей призадумался – что бы это могло значить? – и обратился за консультацией к другу-критику, который к тому времени уже прочно закрепился в столице, служил в «Литературном еженедельнике» и знал ситуацию изнутри. Друг передал мнение набирающего известность прозаика из предшествующего поколения: чтобы пробиться, нужно настроить себя на десять лет борьбы. За этот срок пробивается практически каждый – у кого, разумеется, хватит терпения и сил. От себя друг в порядке утешения добавлял, что десять – число округлённое, но минимум четыре-пять лет неудач почти неизбежны. А ещё он советовал почитать современную журнальную прозу – чтобы иметь представление, как и о чём сейчас пишут. Андрей принял было совет, однако первая же повесть из любимого в юности молодёжного журнала оказалась такой непрозой, что пришлось бросить её, не дойдя и до середины. Это не означало, конечно, что в журналах той поры не попадалось совсем уж ничего ценного, как считал, например, мореходский шеф Андрея, выписывавший только «Иностранку», – Андрей назвал ему примерно два десятка имён настоящих прозаиков, и шеф, по его собственным словам, пришёл в дикий восторг, обнаружив, что есть, оказывается, и натуральная русская проза. Другое дело, что, не зная заранее этих имен, выловить их в мутно-сером литературном потоке удалось бы лишь по воле случая.

Вот на этом начальном этапе прошибания лбом редакционных стен и мелькнула на короткий миг Наташа. В то лето Андрей исполнял обязанности шефа, ушедшего на практику, и по этой причине занимал его начальственный кабинет зама по учебной работе. Крутилась предэкзаменационная карусель, и высокие пороги обивала необозримая масса папаш, мамаш и прочих родичей абитуры. Из их толпы однажды в кабинет заглянула Наташа. Они поболтали о всякой всячине; выяснилось, что она осталась в университете, на кафедре истории партии, вышла замуж, живёт с родителями на старом месте. В мореходку зашла узнать условия приёма – для каких-то дальних родственников. Потом она вспомнила, что у неё хранятся Андреевы стихи, а он признался, что сейчас работает только прозу. Ей захотелось что-нибудь почитать. Он принёс кое-что из рассказов, а после она сама предложила передать их в Провинциздат. Там, оказывается, много лет уже работала её мама, поэтому Наташа хорошо знала всех сотрудников издательства, в том числе заведующую редакцией художественной литературы Лошакову.

Так его рассказы попали в Провинциздат. И вот теперь, через полгода, его пригласили сюда, чтобы что-то по их поводу сказать…

3

Когда в «КПЗ» наконец появилась Камила Павловна, Андрею было не до подробного изучения её внешности, и нюансы своего начального восприятия он попытался восстановить и проанализировать уже потом, когда она выдвинулась на авансцену сюжета, но и позже, вспоминая эту первую встречу, так и не сумел ясно осознать, какое она производит впечатление. Оно оставалось неопределённым (как, кстати, и её возраст). Сказать, что Камила Павловна понравилась Андрею, никак не получалось, хотя он допускал, что некоторым мужчинам она могла показаться привлекательной: было в ней что-то такое ядрёное, плотное, исконно бабье… Лицо её имело некий отпечаток вульгарности, но не чётко проявленный, а как бы затёртый, приглаженный и лишь изредка приобретающий большую рельефность, – возможно, тогда, когда терялся контроль над мимикой. И в этом случае в её взгляде, как бы из смущения уходящем от прямого взгляда собеседника, мелькало и пряталось нечто хищное и одновременно пугливое, что дополнялось и усиливалось голосом, в котором, даже при настойчивых усилиях разговаривать спокойно, вибрировали готовые вот-вот прорваться истерические нотки… Конечно, все эти подробности – результат более поздних наблюдений, и не только потому, что Андрей сосредоточился в первую встречу на другом, но и по той ещё причине, что, видимо, сама обстановка авторской комнаты как бы рассчитана была – малой своей кубатурой, стеклянной хрупкостью, захламлённостью, не дающими простора жестам (а они, как Андрей заметил впоследствии, отличались у Камилы Павловны резкостью и размашистостью), – на закрепощение природных свойств любого, кто в неё попадал. Но как бы там ни было, никаких броских признаков отрицательного свойства Андрей у Лошаковой не обнаружил, а потому отнёсся к ней с доверием…

Он был так далёк от внутрииздательской жизни, а его заочное уважение к тем, кто там работает, было столь непререкаемо, что даже, как говорится, в порядке бреда не мог предположить, чтобы в редакции художественной литературы нашлись люди, мало компетентные в сфере изящной словесности, поэтому ждал от прочитавшей его рассказы редактрисы если и не полного восхищения, то хотя бы признания их незаурядности. Вместо того вопрос, заданный ею после маловразумительных вступительных фраз, так его ошарашил, что Андрей не нашёлся с ответом: