Эдвард Сент-Обин - Двойной контроль [litres]

– Я его никогда не снимаю.

– Похвально, – сказал Фрэнсис. – Не мешало бы выработать такое же отношение к нижнему белью.

– Браслет мне подарил мой единственный любимый человек. – Хоуп уселась поудобнее и подтянула колени к груди.

– А что с ним случилось? – Он бережно опустил поднос на стол, стараясь не смотреть на нее. – Обморозился, катаясь на сноуборде в чем мать родила?

– Он утонул, – ответила Хоуп.

– А… ох, мои соболезнования… – Фрэнсису начинало казаться, что его нарочно ставят в неловкое положение.

– Поэтому я и гоняюсь за тобой как дурочка, – сказала Хоуп. – Вот уже четыре года, как я словно бы онемела… до тех пор, пока тебя не встретила.

– Вот только не надо…

– Чего не надо? Правды?

– Нет, не надо это на меня вешать.

– Я тебе не нравлюсь?

– Да ну тебя! Ты же знаешь, что нравишься. Поэтому тебе лучше уйти. Нечего сидеть тут голышом и напрашиваться на комплименты. – Фрэнсис швырнул пакетик с капсулами на диван. – Я сейчас пойду наверх и подожду, пока за тобой не захлопнется дверь. – Он наклонился и поцеловал ее в лоб.

– Увидимся на вечеринке у Хантера, – сказала Хоуп.

– Боже мой, ты и там будешь? – ахнул Фрэнсис.

– Обещаю вести себя примерно.

Фрэнсис с отчаянием посмотрел на нее, отвернулся и вышел из гостиной.

В своих апартаментах на Сент-Джеймс-Плейс Хантер глядел в окно и со смутной тоской вспоминал, как ходил в школу из родительской квартиры на Маунт-стрит, через Конститьюшн-Хилл, видневшийся за безлистыми кронами лип, по залитым дождем тропинкам которого сновали офисные работники, бродяги, чиновники, туристы и, наверное, ученики Вестминстерской школы, торопившиеся на утреннюю службу в аббатстве, или на урок химии, или на собеседование с директором, грозящее исключением, – сам Хантер за свою бурную юность трижды побывал на таких. Про Вестминстерское аббатство он давно не вспоминал, хотя пять лет подряд ходил туда шесть раз в неделю. Правда, он хорошо помнил люстры, подвешенные на шнуры, почти невидимые в сумраке утренней службы. Люстры напоминали хрустальные бомбы, нацеленные на паству и обещающие взрыв света, если им удастся завершить свой полет к каменному полу в нескольких футах от кончиков сверкающих овалов. Хантер прятал в молитвеннике несделанные домашние задания и, притворяясь, что поет гимн, разбирался с переводом на латынь или с уравнениями по физике.

Иногда он шел по Квинс-уок, вдоль восточной ограды Грин-парка, и разглядывал особняки с садами, выходящими на дорогу, думая, что это самое элитное лондонское жилье. А сейчас он оказался по другую сторону стены, в пентхаусе на верхних этажах, а чуть позже в Спенсер-Хаусе, откуда тоже открывается вид на парк, он проведет роскошный прием в честь основания компании. И все же, невзирая на то что он с лихвой удовлетворил свою юношескую жажду грандиозности, у него до сих пор не было чувства, что он достиг цели своего долгого путешествия. Наоборот, новая цель виднелась, хотя покамест нечетко, где-то в противоположном направлении, и путь к ней начинался со странным чувством смутной тоски. Частично Хантер тосковал по вожделению, которое заставило его перескочить через садовую ограду и превратиться из любопытного пешехода в разочарованного жильца. Он не брел на урок химии, но явно присутствовал на каком-то уроке истории: истории о том, как он представлял себе жизнь в те дни, когда привычно ходил через парк, и о смеси отвращения и нежности, питаемой к своему прошлому «я». В то время в нем бурлили подростковые бунтарские настроения, которые до сих пор не успокоились, хотя на будущий год Хантеру исполнится пятьдесят. Они начали закипать, когда ему было четырнадцать, а в пятнадцать он потребовал, чтобы родители отправили его в интернат при Вестминстерской школе, потому что не собирался и дальше терпеть их дебильную компанию и их бесконечные расспросы. Правда, он частенько забегал домой, никем не замеченный, между четырьмя и семью часами дня, чтобы взять еду из холодильника, стащить выпивку, деньги и валиум из материнской аптечки. Из его спальни в Басби-Хаусе можно было выйти на крышу, будто на веранду, и любоваться оттуда зданиями Парламента и Биг-Беном – такой же вид, лишь чуть отдаленнее, открывался с веранды его пентхауса и сейчас. В жаркие дни летнего семестра Хантер уединялся у себя в «кабинете», якобы готовясь к выпускным экзаменам, расстилал на крыше одеяло и курил косячки, следя, как стрелки самых знаменитых в мире часов дробно отмеряют потраченное впустую время. В Вестминстерской школе поощрялось напускное лентяйничанье (хотя это не отменяло необходимости готовить домашние задания в срок, проистекавшей из столкновения между индивидуальной ленью и повсеместно презираемой властью). В действительности культ лентяйничанья сопровождался периодами тайного усердия, чтобы не вылететь из одной из лучших школ в стране, ученики которой поступали в лучшие университеты мира. Иногда воспитательница выглядывала из окна комнаты и спрашивала, не курит ли Хантер, будто не замечая табачного и марихуанного дыма, витающего над парламентским округом.

– Нет, что вы, – отвечал Хантер, с трудом скрывая раздражение, вызванное непрошеным вмешательством в изучение роршаховских облаков через панорамные «рэй-бэны».

Веранда на крыше также служила пожарным выходом Басби-Хауса, поскольку граничила с высокой покатой крышей Черч-Хауса. Железная лестница вела к площадке на самом верху, с трех сторон огражденной ржавыми перилами. Хантер обнаружил, что если закинуть ноги за нижний прут ограждения, то можно отклониться назад, к скату крыши, под углом шестьдесят градусов, зацепившись лишь носками черных кожаных ботинок. В этом положении, зависнув над гладкой сланцевой черепицей крутого ската крыши, на спор надо было полностью выкурить косячок афганской чернухи, памятуя о том, что если утратить упор, то ничто не остановит стремительный полет вниз головой с высоты сотни футов на Грейт-Колледж-стрит. Хантеру понравилась эта идея, и он пригласил на крышу свою банду умных и рисковых друзей. Продемонстрировав головокружительный трюк, Хантер выпрямился, ухватился за ржавые перила и снова вылез на веранду.

– Ну, кто следующий? – спросил он, показывая еще один косячок.

К его безмерному удивлению, желающих не нашлось. Он словно бы пересек незримую границу, отделяющую показную смелость от чего-то неприемлемо жуткого, лежавшего за пределами представлений о неуязвимости этих самозваных удальцов, готовых без прав на бешеной скорости гонять на машине, сигать с утесов в море, не проверяя глубины, или горстями глотать таблетки, купленные у незнакомцев на рок-фестивалях.