Йожеф Дарваш - Город на трясине

Измена, соглашательство, блуждание в потемках — вот что характеризовало литературную жизнь в первую очередь. Правда, из рядов рабочего класса поднялся наиболее крупный, наиболее стойкий и революционный венгерский поэт своего времени — Аттила Йожеф, но многим ли было известно его имя?

Затем из глубин венгерской действительности, из солончаковых затисских степей, из батрацких хижин, из сельских хибар, из окостеневшего крепостного мира задунайских поместий, более того, даже из рядов среднего класса, закружившегося в предсмертной пляске с фашизмом, все-таки вышли писатели — хотя их было немного, — которые пытались разобраться в сложившейся обстановке. А если и не пытались, то по крайней мере инстинктивно тянулись к свету и робко, нерешительно, забредая кое-где в тупик, все же пробивали дорогу в нужном направлении. Это были так называемые народники.

Выглядело все это чуть ли не как анахронизм. В момент, когда повсюду — в стране и за границей — как в политической, так и в культурной жизни главной силой, идеей, определяющей лицо эпохи, был фашизм, эти писатели шли совершенно иной дорогой, ориентируясь на полузабытое наследие аграрной демократии. Вместо нилашистской партии они создали «мартовский фронт», который выдвинул демократическую программу, и в противовес германскому проникновению и вновь ожившему венгерскому империализму культивировали дух примирения соседних малых народов.

Были, конечно, у них и чрезмерное увлечение романтизмом, и путаные, принципиально неправильные установки. Причем не только потому, что группа писателей, издавшая общую программу, сложилась из самых разнородных элементов, но и потому, что взгляды отдельных писателей представляли собою мешанину из самых противоречивых теоретических концепций. В своем подавляющем большинстве это были бунтари и искатели, причем их деятельность относилась к периоду, когда самая варварская, самая темная реакция прикрывалась революционными фразами, а прогресс зачастую оказывался в загоне. Это, разумеется, не оправдывает, а только объясняет растерянность отдельных писателей.

Главная их трагедия состояла в том, что они в своем подавляющем большинстве не признавали, даже не хотели признавать, считали пройденным этапом революционность рабочего класса. А без этого в наши дни уже нельзя последовательно, без ошибок бороться за дело социального прогресса.

Их историческая роль была бы значительнее, если бы они сумели указать правильную дорогу бродившей в потемках и во многом еще заблуждавшейся интеллигенции, если бы кое-кто из них, делая вид, что находится между левыми и правыми, своим лозунгом «третьего пути» невольно не помогал распространению фашистской заразы и если бы другая их часть, выступив с резкой критикой, проявляя твердую принципиальность, оказала на первых порах нужное влияние, сохраняя единство всего лагеря и его четко выраженный демократический характер.

Но те, кто сумел до конца остаться чистым в грязном потоке фашизма, все-таки сделали большое дело. В период, когда левые, теряя сторонников, сдавленные на узком плацдарме, вели тяжелые оборонительные бои, а правые, сосредоточив огромные силы, штурмовали их позиции, эти люди, пусть даже не создав освободительной армии, все же сумели сколотить и послать на выручку отряд смельчаков из числа крестьян, интеллигенции и студенчества… И если все-таки не все венгры целиком покорились гитлеризму, если в истекшие годы все-таки имели место выступления в защиту независимости, если из рядов внутреннего Сопротивления вышли пусть не армии, а хотя бы отдельные герои, то немалая заслуга в этом принадлежала прогрессивным писателям.

Реакция обладает острым чутьем. Она попыталась обезвредить этих писателей уже в самом начале их деятельности, заранее предвидя все ее последствия. Уничтожение произведений, скамья подсудимых, тюрьма, преследования…

«1938 год станет нашим годом!» — провозглашали миллионы нилашистских листовок, отпечатанных на немецкие деньги. Феодально-капиталистическая реакция, взгромоздившись на козлы, яростно щелкала бичом, так называемая «левая» печать прятала свой испуг под маской ехидного пренебрежения — и все же 1938 год был их годом, годом нилашистов. Им удалось просунуть ногу в дверную щель и потом с каждым месяцем, с каждым годом приоткрывать дверь все больше, пока наконец, целиком ее распахнув, они не пропустили сквозь нее опустошительную нацистскую армаду.

«Обезветрить паруса» — таков был их лозунг. Сильнее всего нилашисты раздували еврейский вопрос. В самом деле, что стоило крупному помещику или фабриканту выгнать с работы несколько тысяч или десятков тысяч каких-то евреев? И вот был издан первый закон о евреях — «на строго конституционной основе» и с красивым названием: «закон по обеспечению равновесия хозяйственной жизни». Кость небольшая, но изголодавшимся волкам было пока что погрызть.

К этой воистину драматической картине, которая явилась первым действием кошмарных испытаний, обрушившихся на венгерских евреев, примешался и элемент трагикомизма. Закон был предложен тем самым Белой Имреди, который, как впоследствии оказалось, сам был выходцем из евреев.

Впрочем, на венгерской почве упоение властью, по-видимому, развязывало языки всем премьер-министрам. И Имреди, этот черствый и осторожный банкир, оберегавший «равновесие» народного хозяйства страны с помощью архиконсервативной финансовой политики, теперь вдруг разом на высоких и звонких тонах заговорил об «удивительной революции», хотя даже для контрреволюции случившееся отнюдь не было ни удивительным, ни новым. За дымовой завесой антинилашистских призывов опять свил себе гнездо гитлеризм. «Чудо-олень» галопом мчался вперед, но за ним гналась не жалкая кучка чистокровных венгров, распаленных охотничьим азартом, а германский империализм, с его холодным расчетом и алчностью.

И делал пока еще обманные ходы.

Одновременно с судетским вопросом на повестку дня встал и вопрос о Словакии. В случае если «мирная» угроза и вооруженный шантаж не дадут результата, гитлеровцы предложили венгерскому правительству вместе напасть на Чехословакию. Осторожная венгерская реакция робко топталась на месте. Впутываться в вооруженный конфликт ей никак не хотелось, и она поглядывала назад, на Англию и Францию, чтобы посмотреть, как будет встречен этот германский «народный» шантаж.

Однако все ее раздумья и осторожность были просто-напросто ни к чему. Она уже не в состоянии была отречься от своей двадцатилетней ирредентистской политики, от ревизионистской пропаганды, причем в момент, когда представилась наконец возможность для ревизии. Настроение общественности можно было, естественно, изменить, но только порвав со всем тем, что делалось на протяжении двадцати, даже тысячи лет, то есть со всей феодально-помещичьей Венгрией, и развивая внутренние и международные отношения на новой основе. Но ожидать этого от феодально-капиталистической реакции было бы наивно.