Йожеф Дарваш - Город на трясине

С обоих концов улица расширялась наподобие веера. Когда-то, еще во времена крепостничества, здесь в убогих землянках ютились крепостные, которых поселяли сюда помещики. На этих импровизированных площадках, посреди вольготно раскинувшейся улицы, в промежутках между домами, выстроенными где попало, и протекала жизнь крепостного люда. Звякали колокольчики пасшейся на ближних лугах скотины, из амбаров и хлевов доносилась ругань измученных работой людей, слышались крики, смех и плач ребятишек, игравших тут же, в придорожной пыли. Безвозвратно ушло то время, и теперь на безлюдной улице и в закоулках царила тишина. По потрескавшимся от времени плитам тротуара уже не спешили каждый день по своим делам люди, лишь изредка ковыляли старик или старушка, направляясь в лавку или к соседям. Это была улица старых людей. Здесь доживали свой век, мерцая, как угасающие лампады, старики хозяева, передавшие сыновьям трудно нажитые земли и хутора, а вместе с ними — и каждодневные заботы. Только по праздникам и в базарный день, приходившийся на конец недели, проживавшее на хуторах младшее поколение наезжало сюда на громыхающих телегах и в рессорных бричках. Улица сразу оживлялась. Представители молодого поколения, казалось, оккупировали на время эти тихие дома и дворы и оживленно взад-вперед сновали с видом победителей.

Сегодня же здесь стояла обычная тишина. Лишь изредка где-то тявкала соскучившаяся от безделья дворняжка или мычала корова, которую оставили старикам родителям для присмотра и пропитания и которая тоже скучала в каменном хлеву в глубине просторного двора. Однако во всей этой, казалось бы, мертвой неподвижности не чувствовалось заброшенности или безнадежности. Привлекательные, ухоженные, аккуратно покрашенные дома, чистенькие палисадники, заботливо починенные изгороди, закрытые ставнями или завешенные кружевными шторами окна — все это, вместе взятое, производило впечатление скорее надменной замкнутости, чем печального безмолвного запустения. Казалось, даже сам воздух в этом квартале имел привкус грубости крепостничества, консерватизма мелкопоместного дворянства и хвастливого чванства новоявленных выскочек-буржуа — всего, что определяло стиль жизни «жирного квартала».

Дом семейства Хорвата Береца-старшего находился на самой середине улицы, обрамленной узенькими переулками. Это было старинное, вытянутое в длину каменное здание с подслеповатыми маленькими окошечками во двор и красивым ярким кирпичным фасадом в современном стиле, обращенным на улицу.

Пастор открыл калитку и, миновав палисадник, поднялся на парадное крыльцо. Внутрь дома вел длинный коридор, выстланный мозаичной плиткой. Шаги пастора гулко отдавались под потолком, однако из боковых дверей никто не выглянул, отчего дом казался вымершим. Это не смущало молодого пастора, и он уверенно шагал вперед, как человек, хорошо знавший внутреннее расположение дома. Наконец он остановился перед одной из дверей и без стука открыл ее.

С кресла, стоявшего перед большим трюмо, вскочила девушка. Лицо ее изобразило притворный испуг.

— Ах, Пишта, вы меня напугали! — игриво воскликнула она.

Пришелец, однако, ничего не ответил и, улыбаясь, показал большим пальцем через плечо, имея в виду дверь комнаты, располагавшейся через коридор напротив. Девушка со смехом помотала головой. Тогда молодой человек подбежал к ней, шутливо обнял и, взяв на руки, стал покрывать ее лицо поцелуями.

— Ну-ну, не увлекайтесь, пожалуйста! — кокетливо возражала она, делая вид, будто старается высвободиться из его объятий. — Этак, чего доброго, и во дворе услышат!

— Ну, и что же? Пусть слышат! Хоть во дворе, хоть у соседей — экая беда!

— Довольно, Пишта. Отпустите меня и будьте послушным. Сядьте вот сюда. Видите, как вы меня растрепали? А я, несчастная, целых полчаса причесывалась. Теперь надо начинать все сначала.

Надув губы, притворившись, будто сердится, девушка присела перед зеркалом. Когда она подняла руки, откидывая назад длинные волосы, легкая ткань кофточки плотно обтянула ее упругие, по-девичьи острые груди.

— А вы сегодня пришли позже, чем всегда, — сказала она, но, заметив в зеркале жадный взгляд пастора, пристально смотревшего на ее грудь, опустила руки и немного смутилась. — Не стыдно опаздывать?

— У меня были сегодня крестины. Однако намного я не мог опоздать, спешил со всех ног.

— Если я говорю, значит, так оно и есть. Вы опоздали, по меньшей мере, на четверть часа. Кстати, вы знаете, как я определяю, когда вы придете?

— Наверно, смотрите на часы.

— А вот и нет! Я слушаю, когда начнут звонить к обедне. Когда колокол умолкает, я начинаю высчитывать: вот сейчас начали петь гимн, теперь вы поднимаетесь на кафедру, произносите вслух молитву, потом сходите к алтарю, совершаете церемонию, затем снова все поют, заканчивают, вы идете домой, переодеваетесь и вот наконец направляетесь ко мне… Еще немного — и пожалуйста, вы здесь.

— Приятно сознавать, что у вас на счету каждый мой шаг! — Пастор весело рассмеялся.

— Ну уж полно! Вот и сейчас, например, я не знаю, где правда. Действительно ли вас задержали крестины или что-нибудь другое? — с легким раздражением в голосе продолжала девушка. — Быть может, вы успели по пути уже заглянуть на минуточку к Илонке Сабо и ее родителям?

— Я и сам теперь не знаю, где правда. Своим подозрением вы привели меня в полное замешательство. Давайте спросим об этом у вашего деда, тем более что он собственной персоной присутствовал на крестинах, хотя и держался в стороне.

— Если так, пожалуй, я лучше поверю вам на слово, — согласилась девушка, скорчив милую гримасу. — С моим дедом мы опять не понимаем друг друга. Еще, чего доброго, и от крестин откажется, и от того, что вообще был в церкви… Зол, как черт перед пасхой.

— Из-за чего же он на вас злится? Опять из-за меня?

— По-моему, это уже вошло у него в привычку. Сейчас у него другая причина — новый дом в Сапожной слободке. Вот из-за него он и бушует! Вернувшись из церкви, прямехонько проследовал во флигель и заперся там вместе с бабушкой. Бедная бабушка! Представляю, как ей сейчас достается. Со мной он справиться не может, вот и срывает зло на старушке, благо она всегда под рукой… Знаете что? Пойдемте гулять. А заодно посмотрим, как идет стройка. Согласны?

Теплый весенний день разлегся на крышах и стенах домов, на широкой немощеной улице, как довольный, плотно покушавший и разнежившийся ребенок. В расстегнутых пиджаках, а то и в жилетках люди сновали взад-вперед, взопрев от повседневных дел. Некоторые даже выпустили рубахи поверх штанов, и, когда игривый ветерок вдруг вздувал их парусом, можно было лицезреть желтоватую кожу запавших животов. На свободных от строек местах, на ничейной земле, босоногие и чумазые ребятишки ползали на пузе, рвали зеленую травку и собирали ее, кто куда, чтобы отнести домой на корм поросенку, гусям и прочим обитателям хлева. Возле некоторых домиков встревоженные наседки, привязанные за ногу к колышку, рвались к своим цыплятам. Бечевка их не пускала, и бедные матери отчаянно кудахтали, призывая к себе неразумное пискливое потомство. Убедившись, что цыплята не внемлют их жалобному зову, некоторые наседки прибегали к хитрости: они вдруг начинали издавать сигнал тревоги, будто предупреждая о парящем коршуне, и даже поворачивали голову набок, всматриваясь в небо. Крохотные, но уже непослушные создания, инстинктом почуяв грозную опасность, со всех ног бежали под материнское крыло, помогая себе на бегу маленькими, еще не окрепшими крылышками. Немного подальше, на лужке, пасся выводок зеленовато-желтых пушистых гусят. Их охраняла сморщенная бабка в темном платке. Скрестив руки на животе, она стояла, наклонившись над своими питомцами, и разговаривала с ними, как клуша с цыплятами, полная заботы и нежности. Неуклюжие гусята неумело и жадно пощипывали траву. Иной раз, когда травинка вдруг не выдерживала и обрывалась, гусята от неожиданности опрокидывались на спину, смешно помаргивая глазами. Поднявшись, они протягивали друг к другу клювики и, вероятно, обменивались впечатлениями, заявляя своим братьям и сестрам: «А я так и хотел!» Бабка, как видно, понимала их язык, так как каждый раз повторяла: «Не ври, не ври, постреленок! Совсем ты этого не хотел!..»