Йожеф Дарваш - Город на трясине

Неожиданный визит выбил их из привычного ритма работы. Взволнованные и польщенные, они долго не могли успокоиться, припоминая разные подробности, связанные с личностью пастора.

— Еще мальчиком он был умен, как взрослый.

— Помните, мама, когда он летом приезжал домой на каникулы, то и тогда от книжек не отрывался? Читал, наверно, днем и ночью…

— Очень любил кукурузную кашу из молодых початков. Его мать всегда ему посылала…

— Никогда не забуду, как он однажды угодил в купальню для поросят. Чуть было не захлебнулся, а в ней воды — свинье по брюхо…

Воспоминания, казалось, адресовались дядюшке Фаркашу, для которого пастор был новым человеком, однако на самом деле они сами получали от этого немалое удовольствие. А дядюшка Фаркаш, послушав немного, прервал эту забаву: его, что называется, подпирало время.

— Все это очень хорошо, но давайте работать. Шандор, подавай-ка мне доски!

Старая Бакошне, однако, не утерпела, чтобы не сказать хоть словечка в адрес невесты пастора:

— Красивая девушка Эва Берец, ничего не скажешь.

— Только слишком уж гордая, — добавила Юлиш.

— Как и все в их роду. Эти Берецы всегда были гордецами, все, как один.

— Говорят, старый Хорват Берец не хочет, чтобы господин пастор стал их зятем…

— Говорят те, которым этого самим бы очень хотелось. По-моему, это неправда. Старый хрыч должен только радоваться, если такой ученый человек, как господин пастор, женится на его внучке…

— Эй, Роза! — прикрикнул на старушку дядюшка Фаркаш. — Хватит рассуждать, пора за тачку браться. Да и тебе, Юлишка, тоже довольно лясы точить. В понедельник я брошу вас, так и знайте. Будут готовы стены или нет, все равно…

Все опять принялись за работу. Наверху без остановки чавкала и хлюпала трамбовка. Юлиш кидала лопатой землю наверх, а старая Бакошне, отдуваясь и пыхтя, подвозила землю в тачке, скрипевшей на все лады. Мужчины трудились с задором, даже с лихостью молодых парней, получая удовольствие от своей работы. Шандор так наловчился утрамбовывать и наращивать стену, будто всю жизнь зарабатывал этим на хлеб. И если требовалось освободить одну руку, он отлично справлялся другой, как заправский мастер. Для женщин, однако, роль подсобных рабочих была непривычна и тяжела, в особенности для Бакошне. Голова у нее кружилась, в глазах темнело, руки и ноги налились свинцовой тяжестью. Шестьдесят лет жизни, да еще такой, как у нее, не шутка! Когда ей приходилось без передышки оборачиваться с тачкой пять или шесть раз, наполненная до краев тяжелой глинистой землей тачка начинала вырываться у нее из рук, из стороны в сторону мотала старое изможденное тело; усталые руки старушки повисали, как плети, а проклятая тачка, казалось, вот-вот опрокинется. Пальцы деревенели и становились непослушными. Напрасно Бакошне сжимала их на ручках тачки, они решительно отказывались служить. Тогда она соорудила из веревки нечто вроде хомута на шею и привязала его к обеим рукояткам тачки. Однако ее так начало трясти, что глаза чуть было не выскочили из орбит. Старушка переменила тактику и умышленно пошла на самообман: насыпала тачку лишь до половины. Так стало немного легче, зато куча земли у основания стены, возле которой орудовала лопатой Юлиш, начала быстро таять. Невестке пришлось ее подгонять, поскольку на Юлиш сверху орал Шандор, негодуя по поводу того, что она не поспевает подсыпать под трамбовку.

— Повози-ка сама, если ты такая шустрая! — тихо огрызнулась старая Бакошне, едва не плача от бессилия и обиды и в то же время боясь, что Шандор услышит их перепалку.

Юлиш бросила ей лопату и взялась за тачку, однако и эта работа оказалась старушке не по силам. Она подбрасывала землю то слишком высоко, так что земля не попадала в форму, а летела мимо, то бросок ее оказывался слишком слабым, и земля сыпалась по стене обратно в кучу, упорно не желая попадать туда, куда следовало.

Наблюдая эту картину, оба мужчины наверху не произносили ни слова, но по их угрюмому молчанию чувствовалось, как накипают в них гнев и досада. Старый мастер как бы нехотя, чуть шевеля инструментом, разравнивал скудную порцию земли, попадавшую в форму, будто мешал ложкой опостылевшую безвкусную еду, и что-то ворчал себе под нос все громче и громче. Наконец терпение его лопнуло, и он сердито сказал:

— Этак мы до нового урожая не управимся… Не сдобное тесто месим, чтобы маком посыпать…

— Юлиш! — во все горло заорал Шандор. — Куда ты, к чертовой бабушке, запропастилась? Так нельзя дальше! Не работа, а детская забава какая-то!

Шандор кричал на жену, но было понятно, что жестокие, грубые слова упрека адресовались матери. Бакошне поняла это, как и все остальные. В другое время она не оставила бы обиду без ответа, но теперь, когда совместный труд требовал, чтобы каждый добросовестно выполнял свою долю, старушка от сознания своей немощности и бесполезности лишь втянула голову в худенькие плечи и, проглотив слюну, молча продолжала бросать землю, стараясь делать это как можно лучше. Однако все ее старания ни к чему не приводили. Тогда она стала подбирать сыпавшиеся с лопаты комья руками, пытаясь забросить их в форму.

Это было уж слишком даже для дядюшки Фаркаша.

— Эй, Роза! Уж не считаешь ли ты нас воробьями? Комочками швыряешься, как дитя…

Его слова прозвучали весело, будто бы в шутку, но за внешней шутливостью таилась злость. В самом деле, что это за работа? Шандор мгновенно спрыгнул на землю, выхватил у матери лопату и принялся насыпать форму сам. Когда же Юлиш подоспела с очередной порцией земли, он сунул лопату жене в руки и с тихой яростью в голосе произнес:

— Не отлынивай, иначе все ребра пересчитаю!

— Что же делать, если матушка не может справиться с тачкой?

— А я не могу нанимать батраков, да?

Старая Бакошне опять встала к тачке и продолжала свой каторжный труд. Ноги ее дрожали в изнеможении, голова шла кругом; предметы, люди и деревья сливались перед глазами в какой-то серый водоворот. Порой ей казалось, что она вот-вот упадет и никогда уже не поднимется. Но, пересилив слабость, старушка продолжала толкать тачку. «Только не сдаваться!.. Еще, еще немножко!» — твердила она про себя, стискивая зубы. Больше всего она боялась окрика сына. Боялась так, будто его бранные слова станут для нее смертным приговором. Только не это…

И все же случилось то, чего она боялась: колесо тачки наехало на какой-то твердый комок земли или осколок кирпича, тачка рванулась куда-то в сторону, Бакошне выпустила обе рукоятки, и тачка перевернулась набок, вывалив все содержимое на траву. Собрав последние силенки, старушка в ярости пнула ногой проклятую колымагу с одним колесом, затем села, вернее, плюхнулась на днище перевернутой тачки и в бессильной злости на свою беспомощность вдруг запела во весь голос: