Марта Кетро - Рассеянная жизнь

И стала она фасолькой.

Первая примета великой любви — смирение. Ты покоряешься, но не другому человеку, а сильному и ровному ветру судьбы, который задул в твоей жизни, и с этого момента выбора практически не остаётся. Теперь ты всегда знаешь, как правильно — правильно так, чтобы быть вместе. Нечего придумывать, ясно всё.

Нет, она не влюбилась в ту первую минуту, это случилось гораздо позже. А тогда он только спросил, чего бы ей хотелось, и она сказала, пожелав невозможного посреди залитого июньским солнцем пустого Арбата — сесть и попить холодненького. В кафе «Бисквит», которое на самом деле среди местного народа называлось «Старуха», и столиков-то не было, только стойка и кофе. Она не сомневалась, что он не сможет, а он взял её за руку, вывел на улицу и через несколько шагов свернул в арку, в которой нашлись и тень, и деревянные стулья, и белое сухое вино, холодное и кисленькое. Она сразу поняла, что это настоящее чудо. Ещё не знала, а её первая любовь обрела вкус — вкус дешёвого ледяного «Алиготе», бесценного, потому что оно добыто ради неё из большой божьей сумки, откуда сыплются дары для влюблённых. Когда первый раз получишь такой подарок, сразу его узнаешь — по фиолетовым молниям на небесах, по искрам в глазах (но подумаешь, что от жары), по безупречной уместности ощущений, идеальному вкусу, но не такому, как в рекламе пишут. Просто с тех самых пор для тебя навсегда останется один вкус небесного белого, а все прочие окажутся на него более или менее похожи. И шоколад, и смородина, и поцелуй — они потом всегда будут существовать в сравнении, почти такие же или совсем не такие, как те, что однажды высыпались на тебя из бездонной сумы. Она иногда думала, что любить нужно для этого — чтобы больше набралось в твоей жизни правильного, идеального, с которым потом всю жизнь можно сверяться.

А когда солнце изменило угол до приемлемого, перестав выжигать кислород из воздуха и плавить асфальт под её тонкими каблучками, они вышли из рюмочной (прости, мама, это была вульгарная рюмочная «Аквариум», а не ресторан или кафе), выбрались на Арбат и пошли в сторону самого дальнего метро, разговаривая обо всём на свете. Наверное разговаривая, потому что себя она не помнила, а только его голос, его истории из невероятной нездешний жизни — где смешались искусство, потому что он художник, бандитские разборки, потому что он из Баку, и большие деньги, потому что он матрёшечник, а, значит, бизнесмен. И ещё хипповская вольница, интернациональное пьянство и секс. «Богема, — уважительно подумала она, — у них так положено». Он даже бывал за границей, и не в Болгарии какой, а в немыслимой стране Вьетнам, куда попал, выиграв конкурс молодых художников — стало быть, гений.

До метро шли три часа, хотя и не целовались, и это было ещё одно чудо, когда время превращается в божью гармошку, то сжимается так, что утро прилипает к утру, а что в промежутке — не вспомнить, то вытягивается, и жизнь можно прожить за минуту, за поцелуй, за один взгляд — смотришь и понимаешь, что сильнее этого с тобой никогда ничего не произойдёт. Да и пространство тоже этой гармошке подчинено, она потом часто оказывалась на дальнем конце Москвы через пару часов после того, как выходила из дому, хотя дороги там было на три, и то если очень повезёт. Но это позже.

А пока она всё-таки спустилась в метро, а потом вошла в электричку, в автобус, в квартиру, в свою комнату, легла в постель и уставилась в потолок тем тающим бессмысленным взглядом, какой бывает у всех влюблённых женщин. Но и тогда она ещё не влюбилась, нет.

…Два дня она думала о нём, поняла, что так больше нельзя, и помчалась на Арбат. Его телефона у неё не было, они и не подумали обменяться номерами, пребывая в состоянии счастливого пьяного фатализма и не сомневаясь, что раз уж нашлись, то никогда не потеряются. Из-за этого она теперь металась между «Пингвином» и «Булочной», пытаясь найти хоть одно знакомое лицо из тех, кого встречала в прошлый раз, приставала к матрёшечникам, барыгам и дилерам, спрашивала, знают ли они друга её, чьи кудри, как завитки винограда, и черны, как ворон? «А мы не сгодимся?», — отвечали ей матрёшечники, барыги и дилеры, но в целом не обижали, потому что над ней уже взошла звезда, невидимая для неё самой, протянулся божий луч и лёг на её макушку, и ничего плохого не могло случиться в те дни. Тогда же и сделала она последний выбор, последняя возможность была уйти и забыть обо всём, но она ни секунды не думала, а сразу пообещала: «Всё отдам, чтобы увидеть его» — и была услышана. Встретился ей один мужик, сказал, что Джефа знает и весточку от неё передаст.

Два дня она смотрела на телефон и уговаривала его мягко, как заложница, стараясь не срываться в истерику: «Пожалуйста, пожалуйста, я всё сделаю, только, пожалуйста», и к третьему вечеру красная трубка сжалилась и сказала пьяным голосом: «Фасооооолькаааа».

На следующий день около полудня она шла по Арбату, а он сидел у той же стены, что и в первый раз, и перед ним были матрёшки, расписанные лицами из телевизора, ушанки со звездой и красные бархатные флаги. Она подошла и села рядом на низкий тряпочный стульчик, а Джеф обнял её длинной волосатой рукой и пощекотал сиську: «Зря ты лифчик носишь, тебе ни к чему». «Грудь же повиснет», — смутилась она. «У тебя-то? Твоя не повиснет, я же вижу, я художник», — веско ответил он, и с тех пор лифчиков она никогда не носила.

Он курил «Беломор», она смотрела и улыбалась, дым возносил её к небесам, а потом Джеф сказал: «Хочешь, в гости ночью приду?», и она написала ему адрес. Завтра, мама завтра вечером должна уехать на дачу, вот тогда.

Он приехал в её сонный подмосковный городок с полупустой бутылкой вина (фасольке она, конечно же, казалась наполовину полной) и в очень приличной бандане из тёмно-вишнёвой полушерсти с деликатными пионами и розочками по краю. Потом у неё было много времени, чтобы изучить рисунок на ткани — ведь это было единственное, что она взяла в качестве возмещения.

Много позже одна из старших женщин сказала, что с мужчины всегда нужно брать подарок за любовь и за обиду. Если сам не догадывается, следует попросить. Это может быть что угодно, но лучше украшение, не обязательно дорогое, хватит и серебряного колечка. Не плата — подношение, знак ценности того, что между вами происходит. У той женщины была целая шкатулка, её много любили и много обижали. А у неё осталась эта бандана. В дальнейшем она всегда просила у мужчины камешек, а если забывала, то позже сама находила подходящий. Её коробка была очень тяжёлой, не потому что мужчин так уж много, но большинство из них требовали нескольких камней — о первом сексе, о любви, о расставании. Но от Джефа была только бандана.