Марта Кетро - Рассеянная жизнь

Но жена, сын и перспективы отъезда были там, дома, а здесь пьяная от любви девочка смотрела, как на бога, и обещала отдать за него жизнь. Братки смеялись, он смеялся, но обидеть никто не мог, потому что на их глазах человечек с ангелами разговаривал, по облакам ходил, и кто помешает, тот за неё огребёт, ясно же. И потому он брал её невесомую руку и вместе с нею шёл в свет, на облака, к чертям собачьим — пока мог.

Подарки из божьей сумки продолжали сыпаться, божий луч охранял её, а божья гармошка делала дорогу под ногами быстрой и гладкой. Арбатские бабушки угощали их белой смородиной, которую они собирали губами с ладоней друг у друга, а водитель коммерческого автобуса, курсировавшего от братеевской квартиры до метро, однажды сказал, обернувшись в салон: «Со всех по рублю, а эти двое на переднем сиденье — бесплатно».

В вечерних электричках её не трогали, татуированный уголовник как-то проводил до самого дома, «чтобы никто не докопался». Юродивых в Москве без особой нужды не обижали, только уж совсем упоротые, ради больших денег или от сильного зла, да и то потом плакали и каялись над изувеченными телами. А она никому дорогу не переходила и была очевидно не в себе. Ведь всякий влюблённый — дурак, если имеет глупость надеяться на счастье, и герой, потому что осмеливается любить, помня о смерти. И вор, крадущий у судьбы всё счастье разом, которого ему бы полагалось по чайной ложечке, и праведник на прямом проводе с Богом. И маг, лёгким движением руки изменяющий мир, и жертва, потому что прилетит, ох и прилетит ему за это. Она тогда не знала, что в эти дни вычерпала свою удачу на много лет вперёд, но даже если бы и знала, такие это мелочи, такая ерунда.

Забавно, что она, страстно желавшая внимания и признания, совершенно не беспокоилась о том, как Джеф к ней относится. Это позже её любовь стала похожа на бездонную чёрную яму, которая поглощает человека целиком и никогда не насыщается; которая от великого голода умеет принять его со всеми потрохами и разрешить ему быть каким угодно — но взамен требует ответной любви, потому что лишь ею и может наполниться. А тогда она только отдавала. Как предатель, любовь сдала ему всё: и саму фасольку, и её коротенькое прошлое, и всё, чем она дорожила прежде, и будущее. Обрушившееся на неё не имело ничего общего ни с «отношениями», ни с болезненным самолюбием, ни с каким-либо социальным голодом. Она вполне осознавала, что это её личное испытание, дар, судьба — и если Джеф не гнал от себя, позволяя быть рядом и любить, то этого достаточно. Её маленькая бессмысленная жизнь наконец-то обрела обоснование — она родилась, чтобы это испытать. Не беспокоилась и не ревновала до такой степени, что уезжая вечером домой — мама бы убила, не вернись она ночевать, — могла подойти к молоденькой арбатской шлюшке и попросить: «Побудь сегодня с Джефом, не хочу, чтобы он грустил и бухал, а я тебе должна буду». Милое создание, промышляющее на улице не столько за деньги, сколько за тусовку и выпивку, широко раскрывало небольшие голубые глаза и кивало белокурой головкой — не спорить же с юродивой, — но к ночи сбегало от греха: может, и шлюшка, но не дурочка, понимала, что лезть в эти жернова судьбы не нужно, пусть уж сами как-нибудь.

Казалось бы, пафос этой любви был несколько великоват для места, времени и самих участников истории, но юные души вообще склонны к героическим переживаниям, а годы на дворе стояли революционные, пахнущие дымом, страстью, риском и крушением старого мира. И где, если не на этой длинной улице, в которую, как в трубу, ветер задувал на Арбатской, подхватывал прохожего и нёс до Смоленки — мимо матрёшечников, побирушек, дилеров, валютчиков, старух-торговок, напёрсточников, бандитов и спецов, которые всю эту шушеру выслеживали и крышевали.

Со стороны арбатская толпа выглядела разнородной, хаотичной и постоянно меняющейся, но если провести на улице не часы, а недели и месяцы, то поймёшь, как мало здесь случайных людей. Чужаков и туристов видно издалека, постоянные обитатели каждого примечают, оценивают и по мере сил употребляют — кому продать, а с кого так бабок снять, кого трахнуть, а кого и к делу пристроить. Но последнее почти не случалось, левые люди на Арбате прописывались редко, служа планктоном для местных рыб. И потому здешний народ быстро узнавал, у кого из своих бизнес поднялся, у кого крышечка поехала, любовь случилась или здоровье пошатнулось, кто подрос, а кто превратился в дичь.

Этих двоих тоже видели и заранее прикидывали, когда Джеф сольётся, а она поломается, и кому потом этот цветочек первому срывать. Но пока — пока не трогали, жалели, угощали конфетами и даже умилялись. Ведь она красивая была, маленькая, и жила, как чёрт — горела, светилась, плакала, умирала каждый раз, уезжая, и сияла с утра, когда появлялась в конце улице, в нарядных своих шмоточках и на каблучках. Дура-баба, которая у каждого должна случиться, чтобы любила тебя всякого, прощала и ждала всю жизнь, когда ты к ней старый и больной приползёшь, а потом бы оплакала достойно и всегда помнила. И чтобы не ломалась и сосала хорошо — куда без этого. Эта, видно, не ломалась, вон и Джеф улыбается сытым котом, и она к нему льнёт каждую секунду, если не обнимая, то прижимаясь хоть бедром, плечом, прикасаясь кончиками пальцев или взглядом одним, но так, что у всей округи в штанах шевелилось.

Но она, конечно, почти никого не замечала, кроме самых близких к нему людей, потому что каждую секунду видела только его, пылающего, как факел, в любой толпе.

…В девяностые юные люди жили в гордой уверенности, что секс придумали именно они, и у них были доказательства. Вот родители их про это дело говорили? Нет. Учительница биологии, и та постеснялась рассказывать старшеклассникам о мочеполовой системе человека и оставила главу для самостоятельного изучения. Они изучили, как смогли.

У родителей не было ни видеосалонов с порнухой, ни эротики в телевизоре, ни газеты «СПИД-инфо». В их времена на лотках не продавали слепые копии «Каникул в Калифорнии» и великой книжки Рут Диксон, в которой описывалась техника минета и «секрет трёх ударов». Да что там, у них не было даже геев, стриптиза, искусственных членов в ларьках, презервативов со вкусом банана и всего прочего, что теперь на каждом углу. И потому новенькие люди возводили секс в культ, ведь это отдаляло их от унылого мира, в котором сорокалетние старики ложатся спать в семейных трусах и байковых ночнушках. А ещё это давало надежду, раз они открыли такое, то и вся их жизнь пойдёт иначе.

Иногда, возвращаясь домой, она смотрела на прохожих с недоумением — что, серьёзно? У них тоже был этот бесстыдный жар, слияние, свобода, и при этом они ходят по улицам, не смущаясь, смотрят друг на друга без трепета и между делом собачатся из-за пустяков с теми, с кем этой ночью задыхались от страсти? Как это вообще? Как после этого можно остаться с такими обыкновенными лицами, скучными телами и примитивными мыслями? Да быть такого не может, наверняка у них всё происходит как-то иначе, проще, безрадостно, а такое, как у неё, бывает с одним на тысячу или даже на миллион. А те, с кем это всё же произошло — как они потом выживают, если расстаются? Похоже, что она без Джефа не сможет, и даже убивать себя не понадобится, исчезнет он — уйдёт жизнь. Но в глубине души верила, что никуда он не денется, ведь бог, нет, Господь, не стал бы создавать их, предназначенных друг другу, растить две идеально подходящие души, сводить в толпе и швырять навстречу, в объятия, в любовь — а потом зачем-то разлучать. Это, как минимум, расточительно, а она верила в божий замысел как в высшую рациональную силу. Считала, что мир — это чёткая система закономерностей и связей, невидимых человеческим глазом и непознаваемых маленьким умишком, но если всё же повезёт как-то поймать правильную волну, то дальше всё пойдёт само собой. Вон же, на её глазах бедные ловили денежные потоки и неслись на них, поднимаясь всё выше.