Марта Кетро - Рассеянная жизнь

А потом он уехал.

Нет, ещё не насовсем, только на осень — сына в школу отправить, всё равно по этой погоде туристов на Арбате стало меньше. Обещал приехать зимой, когда придёт пора ставить визу, заодно и подзаработать последним рывком на отъезд.

Она знала, что помирать ещё рано, вернётся же, но всё равно немножечко умерла. Каждый день писала ему романтические письма, беспомощные в литературном смысле — слишком много соплей, истерики и слова «люблю». В средних классах школы она ещё успела застать политинформации — раз в неделю несчастные сонные дети приходили в класс на полчаса раньше и докладывали друг другу международную обстановку. Для этих занятий у неё была коричневая тетрадь в коленкоровой обложке, куда полагалось вклеивать вырезки из газет с самыми горячими новостями. К счастью, эта каторга быстро закончилась вместе с эпохой, а в тетрадке осталось много пустых листов, и теперь она заполняла их кривыми прыгающими строчками — почерк у неё и так-то был не очень, а от слёз и страданий и вовсе испортился. Потом показала Джефу эти записи, а он был столь милосерден, что только поцеловал её в макушку.

Начался семестр в химкинском «кульке», где она училась на библиотекаря с тем, чтобы потом вести жизнь в чистенькой невинной бедности, выйти замуж за инженера, уйти в декрет и стать домохозяйкой, лишь немного странноватой на общегородском фоне. Так желала её мама — как себе. У самой всё шло по этому плану, вот только мужа нашла уже после тридцати, и то он, козлина, растворился на четвёртый год семейной жизни, и пришлось ей вернуться в старенький ДК, в детскую библиотеку, постепенно переползти в заведующие и там ждать пенсии, грея место для дочери. Неплохой сценарий для советских времён, да и для нынешних огненных лет — тихо, безопасно, интеллигентно. Мама очень заботилась, чтобы в свете последних веяний ребёнок не пошёл по рукам, запрещала непонятные знакомства и поздние прогулки, не говоря о том, чтобы дома не ночевать. Узнай она, что дитя не девица, или про Джефа — пьющего! сомнительного рода занятий! а, главное, женатого! — скандал был бы до небес. Не сказать, что фасолька боялась, чуть что — ушла бы, не оглянувшись, но Джеф пока не мог её принять, приходилось шифроваться.

Легко прятаться, когда ты немного мёртвая, она ездила в свой «кулёк» на другой конец Московской области и ничего не делала, только ждала. Мама, увидев, что ребёнок не живой совсем, разрешила на второе полугодие взять общагу — так-то опасалась за тамошние нравы, но девочка ходила зелёная от усталости, жалко. Для фасольки лучшего и придумать нельзя было, Джеф обещал вернуться в январе, всего-то и надо — дожить.

И вдруг он приехал в октябре. Она очень сильно молилась, и опять была услышана — он вырвался на неделю, завис у родственников в комнате, так что и девчонку «на потрахаться» некуда привести. Встречались на лавочках, целовались до обморока, он грел холодные руки у неё под свитером, а она забиралась под его длинный растаманский шарф, трогала горячую шею, нащупывала пульс и чувствовала, что это её собственная кровь бежит по артерии, её сердце стучит, и если оно остановится, фасольке тоже не жить.

Радость ей не случайно выпала, он не просто так прикатил — подфартило несказанно, визы им с женой вдруг дали на три месяца раньше. Очень у этой девочки рука оказалась лёгкая, бог её так любил, что и Джефу перепало. Так что зимой он всё же приедет, но уж напоследок, на полмесяца максимум, чисто хвосты подбить, а потом всё: чемодан-вокзал-Израиль.

Пусть у них не было угла для любви, но ведь можно гулять, выпивать стаканчик, а потом кататься на машине — Коленька только купил с шальных денег тачку, её и обмывали. Набились впятером, считая водителя — она с Джефом и Андрей Викторович со своей бабой. Та пила из горла, передавая бутылку по кругу, и когда до фасольки дошла очередь, Джеф сказал: «Осторожно», но она лихо глотнула и почувствовала, как по пищеводу заструился огонь — семидесятиградусная виноградная чача, не чистый спирт, но и не для слабаков. С того момента фасолька полюбила крепкий алкоголь: во-первых, эффектно, когда маленькая девочка потягивает через соломинку водку, пусть и со льдом. А во-вторых, от вина её мгновенно развозило и клонило в сон, а высокий градус — это сразу пламя в кровь и кураж в голову, и уже ничего не страшно и всё разрешено. Хотя что «всё» с её-то цыплячьим темпераментом — в тот вечер она, например, дерзко принялась читать Джефу Блока. Обычно рядом с ним всё время молчала, а когда он спрашивал, чего затихла, удивлялась — самой казалось, что трещит не переставая. Комментирует, например, песенку по радио, шепелявая певица кричит про Америку-разлучницу и «храни его, храни», а ей хочется плакать, ведь она тоже отдавала того, кого любила. Или рассказывает Джефу, как думает о нём каждый день. Но на самом деле и правда молчала, потому что при попытке открыть рот накатывало ощущение полной бессмысленности и беспомощности любых слов.

А тут вдруг поэзия! И не то, чтобы она так любила Блока, просто это были единственные подходящие к случаю стихи, которые помнила: «Вновь оснежённые колонны, / Елагин мост и два огня. / И голос женщины влюблённый. / И хруст песка, и храп коня». (Второй стишок, хранящийся в её памяти, точно не годился: «…есть у меня претензия, / что я не ковер, не гортензия», ну куда это.)

Итак, фасолька читала стихи, Джеф смеялся, Коленька, выпивший не меньше всех, втопил газ, Андрей Викторович на переднем сиденье обречённо подсчитывал сколько детей окажутся сиротами, если они сейчас разобьются, а баба обнимала его сзади и контролировала бутыль чачи — чтобы все приложились, но никто не присасывался.

Фонари и мокрый асфальт за окном слились в сияющую карусель, а скоро к ней добавились милицейские мигалки, некоторое время поиграли в догонялки, потом машину прижали к обочине и Коленька вывалился из салона на разборку. А фасолька снова потеряла дар речи, как русалочка, и уже могла только улыбаться, смотреть на Джефа и думать о том, что вот-вот Коленька отобьётся, влезет на своё место и подбросит её к метро, а там придётся ехать домой и ждать зимы, потому что этот вечер у них последний. И лучше бы десять минут назад, когда машину занесло на скользком, влететь в столб и сдохнуть счастливой, глядя в лицо своей любви. Но нельзя, ведь так и Джефа можно с собой утянуть, а ему жить. Что бы там с ней ни случилось, он должен жить вечно, ведь те, кого так сильно любят, никогда не умрут.

…Ещё из той осени она запомнила жёлтый цвет. Сначала желтизну ярких кленовых листьев, которые осыпали их во время бесприютных прогулок. Потом однажды вернулась из Москвы, вошла на кухню, а у мамы очередная затея: провернуть через мясорубку три кило лимонов, грецких орехов, и залить мёдом, для витаминов. Фасолька остановилась в дверях, увидела гору ослепительных лимонов на столе, а за окном желтую грудку синицы, прилетевшей в город на первые заморозки. Подумала, что её солнце никуда не исчезло, только перетекло, с небес — в Джефа, а из него — ей в грудь, где будет гореть до тех пор, пока не сожжёт, и не останется от неё один серый пепел.