Марта Кетро - Рассеянная жизнь

В один из таких дней её подобрал Альберт. Он жил на Плющихе и был почти двухметровый, на этом его достоинства исчерпывались. Хитроватые зелёные глаза казались бы почти русалочьими, когда бы не застывшая в них тупость, а правильные черты лица были чересчур тонкими для круглой башки с тяжёлым загривком. Хотя это придирки, нормальный мужик, просто не Джеф.

Альберт выбрал момент, когда фасолька была не слишком зарёванная, и позвал к себе. Просто и без затей: «Ну помню, был такой. Пошли ко мне, чаю попьём, поговорим». И она пошла, на пороге спальни растерянно спросила: «А как же чай?», но отбиваться не стала — он помнил Джефа. Оказалось, что человек, который его хотя бы видел, это лучше, чем ничего. А кроме того, придавленная большим стокилограммовым телом, она себя чувствовала — не хорошо, а просто кое-как находила себя и чувствовала, потому что в другое время её не было, одна тень, терпеливо ждущая, когда это всё закончится. Вообще всё — она не могла себя убить, это противоречило её природе, но и жить не получалось тоже. По крайней мере, ей теперь проще стало зависать на Арбате — неспешно прогуляться по точкам, всех опросить, найти Альберта, получить порцию бесхитростного секса на широченной кровати и даже чай, а потом медленно пойти обратно.

Слёзы наконец-то закончились, и она сосредоточилась на ожидании. Теперь нужно собрать то, что осталось от Джефа, и дожить до новостей. Именно тогда появилось особое свойство психики, которое помогло ей почти контролировать ситуацию. Жизнь, реальность и сама личность фасольки разделились. Часть её общалась с мамой и умудрялась себя вести так, что та ничего не замечала, а странности списывала на усталость от учёбы в Москве. Фасолька-библиотекарша и в самом деле сдавала сессии, писала курсовые и неплохо справлялась. Но большая часть её души была занята любовью, болью, надеждой и невнятными мистическими опытами по материализации чувственных идей, как у Калиостро. Она желала обрести Джефа любым возможным и невозможным способом, призывала его всем существом, настойчиво и неотступно. Если честно, эта девочка была безумна.

А ещё один фрагмент фасольки вёл на Арбате рассеянную жизнь, и там она стала девицей свободных нравов, ещё свеженькой, но вполне усвоившей лёгкое отношение к сексу и «открытой для всего нового», как это у них называлось. Свой опыт и лихость она несколько преувеличивала, но про себя-то знала, что терять ей нечего, потому что уже потеряно всё.

Четвёртая же фасолька просто наблюдала за всеми прочими, будто смотрела фильм, сопереживала, но в критические моменты зажмуривалась и говорила себе: «это не на самом деле, это не со мной — со мной такого быть не должно».

Тусовка Альберта чаще паслась на Калининском, там он держал пару ларьков, решал вопросы, добродушно прижимая фасольку к намечающемуся пузу, а потом брал с собой в «Печору» или в «Шемрок». Она пила маленький кофе, слушала разговоры и старалась не спрашивать у каждого нового человека, не знал ли тот Джефа.

Постепенно возникло ощущение, что арбатские люди уделяют ей больше внимания, хотя на самом деле она всего лишь начала их замечать. Раньше её интересовал только один человек, да ещё в поле зрения попадали те, кто был с ним рядом. Теперь она огляделась вокруг и обнаружила кучу народа, не всегда доброжелательного, но внимательного.

Для тамошних обитателей в ней был один-единственный смысл, и потому она стала получать однообразные предложения, но почти ото всех отказывалась.

С точки зрения прописки, когда попадаешь в новую тусу, мужиков надо выбирать осмотрительно, чтобы не пойти по рукам. Первым должен стать самый крутой чувак, потом может быть неформальный лидер, а дальше — самый красивый. Ниже по иерархической лестнице спускаться не стоит, иначе не успеешь оглянуться, а ночные продавцы в ларьках уже имеют тебя вчетвером за шоколадку «Марс». В этом смысле она всё сделала грамотно, кроме Альберта дала одному умному едкому мальчику с большим членом и на этом пока остановилась — ей было важно задержаться на Арбате, стать своей на камнях, которые знали шаги Джефа, а парни эти были всего лишь средством.

Когда она приметила Гая, который мог бы стать третьим, «красавчиком», опыта у неё несколько прибавилось, но доверчивость все так же зашкаливала. Он сказал, что это его настоящее имя, и она хихикала — Гай и Керда с отмороженным сердцем. В иерархии настоящих арбатских мачо он стоял где-то в середине, и фасолька не собиралась с ним спешить, но оба с холодноватым любопытством отметили друг друга: как будто каждый был владельцем породистого животного, и однажды, когда наступит время, они договорились спустить своих зверей — свои тела, с коротких поводков, и случить между собой.

Иногда они пересекались за кофе в «Печоре», и он вяло спрашивал, не пора ли потрахаться, но фасолька была пунктуальной, как и положено библиотекарше, и ещё не закончила с тем умненьким мальчиком, поэтому скромно отказывалась. А он не настаивал, и они ограничивались медленным взаимным рассматриванием и предвкушением. Фасолька как раз начала находить удовольствие в сексе без эмоций — в постели с Джефом она себя не помнила и едва чувствовала, настолько была им поглощена. А с кем попало, если этот кто попало был хорош, совершенно сосредотачивалась на своих ощущениях и после оргазма иногда не сразу могла сообразить, кто это с ней.

Вообще Гай смахивал на крысу, но на хищную, сильную и очень опасную крысу. В нем была резкость и злость, которая обычно не встречалась у мажорных арбатских мальчиков. «Я боюсь тебя». — «Не бойся, я очень нежный». Говорил, что ему двадцать пять, родился здесь же, на Арбате, учился в той же школе, что и Альберт, а теперь снимает на Калининском огромную пустую хату.

«Представляешь, живу сейчас с двумя проститутками, шикарные девки по двести долларов за час, а со мной они просто так, по кайфу. Трахаю и экономлю. Так сэкономлю баксов шестьсот за ночь, утром встать не могу». «Вчера мандавошек морил — вышел голый на балкон и обрызгался дихлофосом. Сам чуть не сдох». «С Игорьком всю ночь трахали жену немецкого посла. Она с мужем поссорилась, сидела на лавочке и плакала, мы подошли, то-се, поехали, говорю. Она так вздохнула — изменять так изменять! И понеслось. А утром, знаешь, я смотрю, как она одевается, и у нее колготки такие прозрачные и бабочки на них, и ноги от коренных зубов… а у меня сил уже нет». «Я только что с юга, представь, выхожу из моря, как юный бог, и все девки на пляже меня хотят…» Он говорил про секс так, будто это самая простая в мире вещь, и всё же статусная, конвертируемая в деньги и популярность.

И ещё он смешно и мило матерился, ставя ударения в непривычных местах, и от этого обычные ругательства звучали так, будто американский профессор-славист решил стать своим возле пивного ларька на Гоголях. Из-за этого фасолька думала, что он наверняка из хорошей московской семьи, интеллигенты умеют делать такие штуки с простодушным русским матом.